А когда очнулся, все вокруг оставалось по прежнему, то же помещение, плавающее в полусумраке, та же отдушина, дышащая студеными сквозняками. Никто за все время так и не позвонил, он бы встрепенулся от звонкой мелодии на казачью песню, как только раздались бы первые звуки. Но никому, видно, он не был нужен, а может, закончилась у мобильника карточка, сели батарейки, или не включена нужная кнопка. Или он тоже сдох, пока валялся вместе с хозяином на промороженном бетоне. За стеной возвышалась куча тряпья, уже без души, качнулось на ноге жестяное ведро с провалившимся дном. Тело, показалось, закостенело напрочь, лишь внутри еще бился слабый огонек надежды неизвестно на что. Огонек заставил казака задергаться деревянным Буратино, скинуть с ноги трухлявую железку, он вновь поднял человека на попа. Скирдач, выковырнув сотовый из кармана, долго мял его между лопатами ладоней, не в силах отыскать и нажать на спасительную кнопку. Табло оставалось черным. Он измучился, понимая, что теряет драгоценные минуты, наконец, затолкал мобильник снова в карман. В голове пронеслась мысль о том, что если пришел конец, то стоит воткнуть ему в задницу хоть острую точку. Скирдач подцепил скрюченными фалангами ведро, вытолкал тычками погнутое дно, откинув боковину, смял подошвами трухлявую железяку сначала один раз, потом второй. Дно сгиналось пластилиновым листом, получилось что-то вроде пластины с рваными углами и краями. Если это оружие упереть между большим пальцем и основанием указательного, можно попытаться попасть в глаз, если противник, конечно, будет в этот момент расслабленным. А если окажется на стреме, то он ускорит собственный переход за черту жизни. Впрочем, что смогут дать лишних несколько минут или даже часов, когда у некоторых целая жизнь пролетает впустую.
В железной двери перед центральной секцией бомбоубежища загремели ключи. Скирдач перекрестился, по стене продвинулся к проходу и притаился за углом, подумал, что сначала они фонариком начнут обследовать пол, а потом уже посветят лучом вокруг. Надо подловить такой момент, когда кто-то из них появится из-за блоков, привыкнуть к темноте он успел, должен различить, где находится глаз.
— Я подойду к нему первым, — негромко предупредил кого-то человек с чеченским акцентом, спускаясь по ступенькам. Скорее всего, тот-же чеченец упреждал прежнего товарища из русских отморозков. Стало светлее, видимо, перед дверью в коридоре горела электрическая лампочка. — Если он еще жив, потому что на исходе второй день, а в таком холодильнике недолго и в ледышку превратиться.
— Представляю, если эта шестерка Слонка не сдох, как он перекапывал мусор в поисках мобильника, — хохотнул садист, прикрывая за собой дверь. Это снова был он, наверное, члены бандитской группировки работали на пару. Скирдач отрешенно подумал, что русскими до этого случая в Асланбековской кодле не пахло. — Как он нажимал на кнопки переломанными лапами в надежде, что тот отзовется. Потом сел на сраку и завыл.
— Ты вытащил батарейки?
— Я их вставил вновь, но перед этим перекусил в гнезде провода.
Казак захлебнулся от чувства страха и одновременно ненависти, охвативших его, он понял, что пришел последний час. Никто из отморозков, подчиненных ему не доезжал до такого изувертства, было все: утюги, электричество, иголки, переламывали руки с ногами. В этом принимал участие и он, выродок, как прозвали его в родной станице со школы. Все делалось по примитиву, вычитанному из книжек, но никогда до изуверства не доходило.
— О-о, ты молодец, — откликнулся чеченец солидарно, удаляясь в сторону дальней секции.
— Я веревки ему ослабил, пускай потешит себя близкой свободой. Отсюда все равно деваться некуда.
— Ты прав, еще ни один не вышел из подвала своими ногами.
— Гы-гы, это точно, только выносили. Надо Маркелычу сказать, чтобы подогнал труповозку. Вонища…
Наступила тишина, лишь слышно было, как оба бандита, не говоря друг другу ни слова, переходят с места на место. Наверное, они взялись обследовать многочисленные темные углы. Скирдач едва удерживался от желания взвыть от бессилия, долгожданная свобода находилась в нескольких шагах, за просто прикрытой дверью. Он понимал с тихим ужасом, что не успеет на разбитых ногах пройти короткое расстояние, подняться по лестнице и добраться до выхода. А надо еще пробежать по коридору, выскочить на улицу и замести следы между домов. Если прикинуть, что садисты догонят его во дворе, то он и там никому не будет нужен. В Ростове-папе неукоснительно соблюдался один закон — паталогическое невмешательство в чужие разборки. Только сейчас до него докатилось, что жители якобы вольного города существуют в бесправном замкнутом пространстве. Казак, гулко сглотнув, сморгнул ресницами, скрутил нервы в поводья и натянул их. Смерть бывает красна не только на людях, можно красиво умереть и для себя.
— Вот, сука, уполз…
Луч фонарика вырвался из-за угла, пока далекого, уперся в противоположную бетонную стену. Скирдач придавил левой клешней к железке большой палец на правой руке, он ничего не чувствовал, но знал, что ржавая пластинка из захвата до срока не выскочит.
— Куда уползет это животное, забился, наверное, в какую щель, — промяокал чеченец озадаченно.
— И здесь нету, а под труп забраться он не мог… — отморозки перешли в другую комнату. — Слушай, а мы проверяли решетки на вентиляционных окнах?
— А ты до них дотянешься? К тому же, их танком не выломаешь.
— Вдруг какая прогнила, а эта падаль нашла подставку. Я видел вон в том углу ржавое ведро.
— В каком углу?
— Опа! Его уже нету…
Лучи от фонариков стали быстро приближаться, как только из-за угла показался силуэт человека, Скирдач легко вскинул руки, до этого неподъемные, ударил наотмаш в район предполагаемого глаза бандита. Почувствовал, что жестянка воткнулась во что-то твердое, отбросив неизвестного назад. Один из бандитов, глухо вскрикнув, бросился за перегородку, второй вильнул лучом во все стороны. Казак ударил в темное лицо и его, пожалел, что вряд ли удалось содрать с уклонившегося лба хотя бы кожу. И тут-же понял, что собственное тело едва не насквозь проткнули ножом, лезвие мягко вошло в грудь, как в тюк с материей, не зацепив ребер, оставив после себя комок, набухающий болью. Последовал еще удар, затем еще, Скирдач продолжал тянуться к противнику, силясь нанести хоть шрам, хоть царапину. Пусть даже заставить усраться от страха, чтобы получить самому облегчение от смерти, принявшейся выжимать из него жизненные соки. Он осознал, что дама эта беспощадна, как жизнь при рождении на свет. Пришел срок — все. А темный силуэт продолжал наносить удары, как робот на ткацкой фабрике, приставленный людьми протыкать в джинсовой ткани дырки для заклепок. Молча, механически. Затем он отскочил на расстояние, готовый к бегству, осветил фигуру казака дергающимся лучом, и ударил с ненавистью ногой в продырявленную им грудь. Когда Скирдач распластался на полу, смахнул рукавом пальто пот, обильно смочивший лоб, поддернул слюну с соплями, украсившие пузырями ноздри с уголками вздрагивающих губ. Казак успел улыбнуться мысли, убегающей от него, что страшно было не только ему, но и этому зверенышу, возомнившему себя равным с цивилизованными людьми. Там, на небесах, поджидающих его, он не собирался спорить о том, что представлял из себя отбросы общества. Не думал оправдываться обстоятельствами, сложившимися не так. Но этот зверь человеком никогда не был, и не будет по одной причине — он еще не научился прощать. А казак, бывало, прощал, чаще, чем следовало по законам, неписанным для беспредельщиков.
