Следует понимать, что по своему духу этот текст, которому свойственны отрицание жизни и жажда смерти, презрение к традиционному погребению и стремление к свободе, позволившее человеку поставить под сомнение существующий миропорядок и самостоятельно решить сложнейшую из проблем, совсем не египетский. Поэтому закономерно предположить, что прототипов этого произведения в египетской литературе не было. Язык, которым написан данный источник, и отразившиеся в нем представления о ба полностью египетские, а все произведение в целом соответствует пессимистичному духу времени. Но в то же время египетской культуре не было присуще воспевание физического и духовного упадка. Возможно, другие подобные памятники просто не сохранились, но знаменательно, что этот текст никогда не копировали другие поколения египтян, также искавшие ответы на подобные вопросы.
Следующей реакцией на смутные времена стали агностицизм и призыв к плотским наслаждениям. Арфист, развлекавший знать, сонно сидевшую после пиршества, меланхоличной песней, пел о том, что гробницы предков были заброшены и разрушились, что, несмотря на древние заупокойные ритуалы, память о мертвых не сохранилась. Что, соответственно, мы знаем о жизни? Можем ли мы что-то сделать? «Никто не приходит оттуда, чтобы рассказать – что же с ними, чтобы рассказать о их пребывании, чтобы ободрить наши сердца, пока вы не отправитесь в то место, куда они ушли! Возвеселись же, да забудет твое сердце, что и тебя прославят, следуй сердцу твоему, пока ты жив… Совершай свои дела на земле согласно велению твоего сердца… И плач не вернет никого из могилы. Итак, празднуй радостный день и не печалься, ибо никто не уносит добра своего с собою и никто из тех, кто ушел туда, еще не вернулся обратно!» Здесь мы сталкиваемся с другим проявлением материализма: поскольку нам неведомое сокрытое от нас, нужно брать от этого мира все, предаваясь чувственным наслаждениям.
Однако уныние и цинизм не были единственной реакцией на страдания того времени, и они ни в коей мере не считались самыми эффективными способами решения проблем, действие которых сохранялось бы на протяжении длительного времени. Стать одними из наиболее ярких страниц истории человеческих достижений Первому переходному периоду и раннему Среднему царству позволило появление высших моральных ценностей, пришедших на смену ценностям материальным
[81]. Оказавшиеся в замешательстве египтяне увидели: то, что раньше имело ценность, – гробницы, пожертвования, положение при дворе, – временно. Постепенно, на ощупь, они обнаружили: нематериальное может оказаться вечным, а приобщение к вечности всегда оставалось их главной целью. Если бы они смогли полностью реализовать свое открытие, что привело бы к подъему уровня жизни населения, Египет стал бы первой страной, распознавшей ценность каждого индивида и стремившейся улучшить качество жизни множества людей. К сожалению, осознание важности человека было кратковременным и сохраняло актуальность только во времена бедствий, и вскоре египтяне вновь обратились к материализму и абсолютизму. Вероятно, вместо того, чтобы сожалеть о нереализованной ценности человека и социальной справедливости, следует отдать египтянам должное за то, что им удалось настолько приблизиться к высшим моральным ценностям. Вместо того чтобы критиковать Египет за несостоявшуюся демократию, нам следует аплодировать, так как жизнь широких кругов населения заметно улучшилась. Еще до 2000 г. до н. э., за много веков до пророков Амоса и Осии, египтяне постигли, что каждый человек имеет право на достойное отношение к себе. Хотя эта великая мечта не осуществилась и поиски социальной справедливости не продлились долго, следует помнить, что древние египтяне обрели способность видеть основу человеческого счастья, и остается лишь сожалеть о том, что это открытие, сделанное слишком рано, не смогло укорениться.
Однако это субъективное морализаторство преждевременно, поскольку о том, как социальная справедливость стала одной из важнейших ценностей древних египтян, мы еще не говорили.
Начнем с того, что в результате децентрализации Древнего царства уменьшилось значение царя и увеличилась роль знати, что теоретически делало их равными. Первый переходный период был единственным моментом египетской истории, когда божественный царь выглядел по-человечески ошибающимся или запутавшимся, а любой простолюдин мог обличать своего господина. Гераклеопольский царь с исключительным смирением признается своему сыну Мерикаре в том, что совершал злодеяния и заслужил наказание богов: «Не разрушай гробниц, уничтожая оставшиеся. Я сделал подобное». «Смотри, случилось плохое. Произошло это в мое время. Разрушена была область Тиниса. Не по моему приказу [?] случилось это. Я узнал после того, как было совершено. Вот была необходимость в этом. Плох тот, кто разрушает, не полезно это для него»
[82].
Не менее необычна прямота, с которой Ипусер обвинял царя в случившихся беспорядках. Правитель должен быть пастырем своего народа, охранять его жизнь и благополучие, но, как заявлял Ипусер фараону в лицо, тот обрек его на верную смерть. «Разум, познание и правда с тобою. А смуту вместе с шумом междоусобия ты рассылаешь по стране. Смотри, один свершает насилие над другим. [Люди] идут против твоих повелений. Если идут трое по дороге, то находят только двоих. Большее число убивает меньшее. Разве существует пастырь, желающий смерти [своему стаду]?.. Ты делал [все], чтобы вызвать это. Ты говорил ложь». Поразил ли божественный гнев Ипусера за его неслыханное богохульство? Поставил ли его на место хлестким ответом премудрый, всемогущий и всеблагой фараон? Напротив, царь ответил на обвинения оправданием, что пытался защитить свой народ, отгоняя иноземных грабителей. Тогда Ипусер посмотрел на правителя с жалостью и ответил, что, хотя намерения царя и были праведными, они оказались напрасными из-за его невежества и бессилия: «Но не было руководителя в их час. Где же он [даже] сегодня? Разве он спит? Смотрите, не видна была [до сих пор] его сила. Когда мы погибали, я не находил тебя [очевидно, царя]… Это больший грех, чем испорченность сердца… Нынешний день, страх перед ним среди людей больший, чем [перед] миллионом мужей». Основной смысл повествования заключается в том, что сам факт возникновения смуты указывает на недостатки правления – царь должен был неустанно и результативно трудиться, но, очевидно, не делал этого. И, следуя демократическому духу того времени, простолюдин мог бросить подобное обвинение самому фараону
[83].
Подобно тому как божественный правитель опустился до уровня простых смертных, знать – а с ней и простой люд – поднялась до уровня божественного царя. Это становится особенно очевидным на примере заупокойных верований и обрядов. Право на полноценную вечную жизнь, прежде принадлежавшее лишь одному царю, было распространено и на вельмож; этот процесс получил название «демократизация загробной жизни». В эпоху Древнего царства только фараон после смерти становился богом, находился среди других богов и, пользуясь своим божественным правом, наслаждался благами загробной жизни. Вельможи Древнего царства, верившие, что загробный мир станет продолжением земного, осознавали, что их благополучие полностью зависит от царского расположения, они не имели права воспользоваться заклинаниями Текстов пирамид, поскольку это привело бы к их обожествлению после смерти. Во время Первого переходного периода знать была независима от фараона или зависела от него по собственному желанию, и этот индивидуальный волюнтаризм был перенесен и в устройство загробного мира. Вельможи получили возможность пользоваться Текстами пирамид и стали писать их на своих саркофагах
[84]. Эти тексты были изначально составлены для царей, которые были богами при жизни и получали еще большую силу после смерти. Переход подобных заклинаний в руки простых смертных означал, что каждый более или менее состоятельный человек, способный приобрести расписной гроб и заказать заупокойную службу, после смерти мог быть обожествлен при помощи магии и религии. Перейдя в другой мир, он получал возможность стать Осирисом, одним из главных богов, и, по сути, сравняться с фараоном.
