Мы уже достаточно ознакомились с египетской цивилизацией, чтобы попытаться дать ей какое-то определение. Несмотря на то что современному человеку не дано поставить себя на место древних, чтобы понять, как они думали и чувствовали; на то, что мы на все смотрим сквозь призму современности и что в будущем все наши выводы непременно подвергнутся коррекции, как историки мы просто обязаны сделать подобную попытку. Заверим читателя – и самих себя – в том, что мы в достаточной мере осмыслили информацию, которая лежит в основе наших интерпретаций. Мы должны осознавать, насколько благожелательно мы относимся к людям, которых изучаем, а также степень нашей неосведомленности, которую еще предстоит преодолеть. Изучая столь отдаленную от нас по времени культуру, как древнеегипетская, о которой мы располагаем весьма ограниченным количеством источников, причем большая часть из них предвзята, и духовный опыт носителей которой столь отличен от нашего, мы должны понимать, что все попытки ее осмысления будут довольно условными, тем не менее они необходимы.
Другая причина, по которой нам необходимо попытаться описать личность египтянина, заключается в том, что в своем повествовании мы приближаемся к моменту, когда личность начала подвергаться изменениям, причем довольно радикальным. В предыдущих главах мы рассматривали формирование культуры, ее мощный всплеск в эпоху Древнего царства, ее выживание в пору первой серьезной болезни и ее трансформацию в эпоху Среднего царства. И, несмотря на изменения, она представлялась нам той же по духу и внешнему выражению. Характер египетской культуры, сформировавшийся при царях IV династии, к XII династии уже обветшал, но оставался неизменным. Затем, как нам представляется, ее облик изменился настолько, что стал полной своей противоположностью. Если мы правы, то прежний характер возродился во времена XVIII династии, но он был уже другим по духу; к XII династии он был также уже другим, и внутренняя суть древнеегипетской культуры была утрачена. Все последующее время, на протяжении тысячи лет, египтяне слепо искали то, что они считали сокровищем, но потеряли, однако их поиски оказались напрасными: внутренняя суть культуры уже была мертва, и в своем внешнем выражении она не могла вернуть утраченное. Что же составляло эту внутреннюю суть?
Мы утверждали, что важным элементом психологии египтянина была убежденность в своей избранности, из которой происходили самоуверенность, наслаждение жизнью как таковой и терпимость к отклонениям от самых строгих правил. Египтяне никогда не занимались самоанализом и не предъявляли жестких требований ни к себе, ни к другим, поскольку в них не было страха. Они чувствовали себя творцами собственной судьбы, построившими горделивую, богатую и благополучную культуру, пережившими внутренние беспорядки и вернувшимися к полноценной жизни. Это чувство безопасности и неколебимости своего предназначения могло быть следствием географической изолированности страны, уходить корнями в плодотворную черную землю, быть подогрето благодатным африканским солнцем и обостряться жесткой и скудной жизнью пустыни, что окружала Египет. Или же его истоки слишком непостижимы для понимания современного человека. Тем не менее оно придало египетской цивилизации характерную для нее жизнерадостность. Догматическим выражением этого явления была вера в то, что Египтом управляет сам бог, что сын от плоти солнечного бога властвует в Египте и вековечно защищает его. Чего же в таком случае было бояться?
Когда мы говорим, что египтяне были самыми цивилизованными из восточных народов, то не утверждаем, что они были более развитыми, чем вавилоняне, евреи или персы. Мы даже не подразумеваем, что они превосходили своих соседей в ремеслах, искусствах и технологиях. Мы имеем в виду то, что они стремительно и сразу перешли из доцивилизационной стадии к упорядоченной и гармоничной жизни, которой они наслаждались с практической легкостью. Египетской цивилизации присущи изящность и гениальная сложность, которые стали результатом самоуверенности и жизнерадостности египтян. Они же обусловили ленивую грацию и самонадеянность, которые часто сопровождают определение «цивилизованный». Кроме того, качества, свидетельствующие о цивилизованности Египта, включали в себя и отсутствие самокритики и определенную поверхностность; египтяне не знали внутреннего голоса, призывавшего постигать новые высоты разума и духа. Духовное равновесие, установленное богами в начале времен, которое должно было оставаться неизменным вечно, освобождало людей не только от чувства страха, но и от необходимости постоянного постижения богов и предназначения человека. В этом и заключалась сила Египта до тех пор, пока не стало слишком поздно.
Следует подчеркнуть, что, несмотря на явную озабоченность смертью, египтяне были веселыми и добродушными людьми. Как мы уже отмечали, они не испытывали ужаса перед смертью, но скорее рассматривали ее как явное и жизнеутверждающее доказательство продолжения жизни. Египтяне наслаждались жизнью. Они цеплялись за нее, но не из страха смерти, а из убежденности в том, что, всегда и во всем побеждая, они одержат верх и над переходом в иной мир. В этом чувствуется некая оторванность от действительности, но при этом египтяне не испытывали болезненный страх и были чужды мистицизма. Настоящей реальностью для них была жизнь полная веселья, деятельности, дружелюбия, успеха, и они легковесно отрицали любую возможность ее окончания.
Возможно, изысканная и цивилизованная учтивость, которая стала важной чертой египетского характера, лучше всего может быть проиллюстрирована египетским чувством юмора. Причудливый переход к лирическому отступлению – даже в религиозном тексте – или карикатурное изображение в гробнице были неотъемлемой частью культуры. В большинстве случаев эти юмористические моменты были тонкими и случайными, вызывают улыбку, а не громкий хохот. Грубая карикатура и едкая сатира в изобразительном искусстве и литературе появились в более поздние периоды египетской истории, начиная с эпохи Среднего царства и далее. Это были времена мощных эмоциональных всплесков и опошления того, что когда-то считалось священным. Более ранний юмор был легче и мягче. Он был скорее добродушным дополнением к серьезному тексту, чем подчеркнутой шуткой с игривым подтекстом.
Приведем несколько примеров, относящихся к эпохам Древнего и Среднего царств, но следует предупредить, что каждой культуре присуще свое чувство юмора и мы не можем быть абсолютно уверенными в том, что тот или иной фрагмент текста был именно юмористическим или воспринимался как таковой древними людьми. Вполне вероятно, что нам просто забавно читать серьезные тексты древних, и поэтому мы видим в них юмор. Например, в Текстах пирамид есть «каннибальский гимн», где умерший царь грозится поглотить людей и богов и таким образом заполучить их силу. Вот как говорится о богах, которые могут быть пожраны:
Самые крупные из них – на завтрак его,
Среднего размера – на обед его,
И самые маленькие из них будут ужином его.
Их старики и старухи (сгодятся лишь) на закуску
[122].
Нам это кажется забавным, и возможно, что этот текст вызывал угрюмую улыбку и в древности. Но было бы более безопасно заключить, что изначально данный фрагмент, выражавший представления об умершем царе как о безжалостном завоевателе, был совершенно серьезным. И совершенно очевидно, что современная насмешка над официальными египетскими церемониями, такими как «ритуальный танец», во время которого царь во всем облачении бегал вокруг поля, является следствием нашего невежества и высокомерия. И все же, несмотря на эти различия культур, в египетском искусстве и литературе существуют элементы, которые можно считать определенно юмористическими.
