Рассмотрим некоторые сцены и тексты из гробниц египетской знати эпох Древнего и Среднего царств. Юмор никогда не принижал честь владельца гробницы или членов его семьи, их всегда изображали в почтительной манере. Однако знать окружало многообразие мира, и в этом многообразии были развлечения и противоположности. Так, почтенно идущего вельможу мог сопровождать семенящий за ним карлик, чья суетливая помпезность резко выделялась на фоне спокойной уверенности его господина. Или же рядом с величественной фигурой вельможи, получающего посмертные приношения, египетские художники могли изобразить веселые и шумные игры детворы (фото 10а). Цель подобных контрастов заключалась в том, чтобы подчеркнуть достоинство вельможи, и выразительным средством этого художественного приема был легкий юмор.
Сонный крестьянин, упрямый осел или озорная обезьянка были обычными героями гробничных сцен. Иногда комизм усиливали и изображали, например, как обезьяна злит слугу, хватаясь за его ногу. Еще чаще комичного эффекта добивались резким контрастом, изображая пастуха с растрепанными волосами, немощно опирающегося на свой посох, который приводит своему господину откормленный и холеный скот, или юного и сильного плотника, прервавшего работу, чтобы послушать сплетни, которые рассказывает старый и толстый горбун
[123]. В той же традиции выполнены две сцены из фиванских гробниц начала XVIII династии: на одной в изображение обильного урожая вписана виньетка, где представлены две молотильщицы, которые дерутся и вырывают друг у друга волосы; на другой пожилой «начальник ловцов птиц Птахмос» изображен с выводком пеликанов. Его лысая голова, округлый живот и поднесенная ко рту рука делают его похожим на жирных напыщенных птиц, которых он ловил, и здесь не остается сомнения в намеренности шутки художника
[124].
Гробничные изображения со сценами повседневной жизни обычно сопровождались короткими подписями, пояснявшими действие или передававшими речь действующих лиц. Зачастую они просторечны, как, например, выкрики мясников в сцене забоя быка. Иногда они кажутся нам забавными, и, возможно, эти сценки повседневной жизни у древних также вызывали улыбку. Например, в одной из сцен изображены два ремесленника, изготавливающие каменные сосуды. Один из них хвастается своему напарнику: «Как красив этот сосуд!» И получает холодную отповедь: «Вот и поторопись с ним!»
[125] На другой сцене пациент, которому делают педикюр, сидит на полу. Врач взял его ногу, и пациент нервно восклицает: «Не сделай мне этим больно!» В ответ врач проявляет саркастическую покорность: «Я сделаю, как вам угодно, о мой господин!»
[126] И вновь мы видим пастуха, ведущего стадо от границы с пустыней на западе к молодой поросли на вязком берегу Нила. Он увяз по колени в иле и горестно поет ироническую песенку:
Пастух в воде среди рыб,
Он говорит с сомом, приветливо беседует с рыбой,
О, Запад! Где пастух, западный пастух?
[127]Легкая ирония, которая была привычной в торжественных гробницах, постоянно встречается и в египетской литературе. В рассказе о Синухете есть описание того, как этот состарившийся политический беглец вернулся ко двору и вошел в покои фараона в азиатском платье. Мы улыбаемся, читая о коварной торжественности этого приема, и у нас есть все основания полагать, что древние египтяне также любили этот отрывок: «И было приказано ввести детей царя. И его величество сказал супруге царя: «Посмотри, Синухет вернулся в обличье азиата, прирожденного бедуина». Она испустила пронзительный крик, а дети царя закричали все вместе. И они сказали пред его величеством: «Это, конечно, не он, о государь, мой господин». И его величество сказал: «Это, конечно, он». Далее принцессы начали петь песню в честь этого события, где они назвали Синухета сыном Мехит, [северного ветра]: «Пожалуй, нам наш дорогой подарок – этого шейха, «сына Мехит», лучника, рожденного в Египте». Они шутили над ним, и Синухет, страстно желавший быть прощенным за былые политические дела, радовался этому юмору, который был лучше холодного приема.
В поучительной литературе царит потрясающее спокойствие, но при этом присутствует если не юмор, то подмигивание, в частности, когда старик советует юноше, как обходиться с пьяницей: «Когда тебя угощает, не отказывайся, и его сердце будет довольно. Не жалуйся на еду в компании жадного человека, [но] бери то, что он тебе предлагает, и не отказывайся от нее; это смягчит его»
[128].
Сказка о деяниях чародеев знакомит нас с очаровательным персонажем по имени Джеди. «Он – неджес ста десяти лет. Он съедает пятьсот хлебов, мяса – половину быка и выпивает сто кувшинов пива и по сей день». Когда царский сын отправился посмотреть на это почтенное чудо, он «застал его лежащим на циновке во дворе [?] его дома, слуга поддерживал его голову и причесывал [?] его, другой растирал ему ноги. Затем царский сын Дедефхор сказал: «Состояние твоего здоровья – как у человека, у которого дряхлость еще впереди, несмотря на преклонный возраст – предвестник смерти, погребения, предания земле, человека, спящего вплоть до бела дня, свободного от болезней, от изнуряющего кашля [?]». – Так приветствуют почтенного»
[129]. Этот отрывок, содержащий описание необычного мудреца, также содержит снисходительный юмор, ведь, прочитав его, мы представляем себе необыкновенного старика, наслаждающегося плотскими утехами и обладающего крепким телом и разумом.
Если какой-то свод текстов и должен быть полностью серьезным, то это заупокойные тексты, назначением которых было обеспечение вечного существования умершего. И все же легкий оттенок юмора коснулся даже Текстов пирамид. Конечно же он проявляется не в откровенно смешных сценах, а в образах или поворотах сюжета, которые разряжают мрачную задачу – достижение вечной власти и счастья фараона в сонме богов. Иногда покойного царя представляют в таком ужасном и безжалостном величии, что его претензии на воссоединение с другими богами просто не могли остаться неудовлетворенными. Иногда же для того, чтобы царь мог попасть в рай, приходится от его имени обращаться за помощью к другим богам. Например, небесному лодочнику сообщают, что царю Мерире необходимы его услуги, поскольку у фараона нет лодки и ему уже пришлось преодолеть вплавь часть пути по загробному миру. Кроме того, лодочник должен отвезти царя в рай еще и потому, что верховный бог ожидает фараона, который будет развлекать его комическим танцем пигмеев. «О ты, кто перевезет праведного человека, не имеющего лодки, ты лодочник Полей тростника, Мерира – праведник на небе и на земле, и он плыл, и он достиг этого… Он пигмей в танцах бога, что развлекает сердце бога пред его великим престолом»
[130]. Конечно же это не попытка посмеяться над умершим царем: в то время и в этом контексте она была бы просто немыслимой. Это скорее попытка многостороннего подхода к достижению вожделенной цели. К тому же танец пигмеев имел культовое значение. И все же представление о маленьком человеке, плывущем по небесным водам для того, чтобы унизиться перед богами ради их «развлечения», несомненно должно было вызывать ироническое подмигивание при более чем почтительной улыбке.
