Это новое чувство личной неполноценности неизбежно сопровождалось ощущением греховности. То было не самоуверенное отрицание ритуального и морального проступка, как это отражено в Книге мертвых, особенно в длинном и торжественном опротестовании повинности в целой серии возможных грехов
[378]. То было смиренное признание того, что человечество от природы склонно к ошибкам и неудачам и обрести спасение можно только с помощью богов. Такое униженное отношение дало Брэстеду повод назвать позднее время «эпохой личного благочестия»
[379], тогда как самоуничижение кающихся грешников заставило Ганна ссылаться на тексты, содержащие признания, как источники по «религии бедняков»
[380]. И хотя типичные слова о греховности исходили от простых работников Фиванского некрополя – рисовальщиков, скульпторов, писцов и жрецов
[381], довольно очевидно, что они были вполне обеспечены для того, чтобы позволить себе качественно сделанные памятники, а также то, что они выражали позицию, характерную для теологии, признанной всеми египтянами вплоть до самого верховного жреца Амона
[382]. То было время общенародного поражения и подчинения, когда боги требовали от людей быть «бедными духом».
Свидетельствами этого нового смирения стали памятники, воздвигнутые, чтобы боги даровали кому-либо прошение
[383]. Например, сын рисовальщика контуров Небра поступил неблагочестиво в отношении коровы, принадлежавшей Амону-Ра. Возможно, речь идет просто о том, что он подоил животное. Так или иначе, в результате этого молодой человек заболел. Отец признал ритуальный грех сына, последний выздоровел, и Небра посвятил Амону-Ра гимн, исполненный смиренной благодарности, за то, «что услышал молитву, что пришел на плач несчастного и отчаявшегося, что дал дыхание тому, кто был слаб». Об Амоне в гимне говорится: «Бойся его! Повторяй о нем сыну и дочери, великим и малым; рассказывай о нем из поколения в поколение тем, кто еще не пришел в наш мир; рассказывай о нем рыбам в глубине и птицам в небесах; повторяй о нем тем, кто не знает его, и тем, кто знает его. Бойся его!»; «Ты есть Амон, господин тихого человека, кто приходит на плач бедняка. Если я позову тебя, когда я терплю бедствие, ты придешь и спасешь меня. Ты даешь дыхание тому, кто слаб; ты спасаешь того, кто заключен в темницу». Небра напоминает, что он помолился Амону о своем сыне, «когда тот лежал больной и при смерти, когда он был (во) власти Амона из-за его коровы. Я видел, как господин богов пришел, подобно северному ветру, и сладкий бриз предварял его приход, и он спас» сына от болезни.
«Хотя может случиться так, что слуга обычно ошибается, господину же свойственно быть милосердным
[384]. Господин Фив гневается не целый день. Что же до его гнева – по окончании минуты от него не осталось и следа… Как терпеливо твое ка! Ты милосерден, и мы не будем повторять того, что уже было отвергнуто!»
В другом случае один из мелких чиновников Фиванского некрополя оказался повинен в лжесвидетельстве именем Птаха и ослеп. Покаянно признаваясь в своем грехе, он призывает бога к милосердию: «Я человек, что принес ложную клятву именем Птаха, бога правды, и он сделал так, что я видел тьму днем… Бойтесь Птаха, господина правды! Смотрите, он не прощает деяний никому. Остерегайтесь произносить имя Птаха во лжи. Зрите, тот, кто произносит его во лжи, падет! Он сделал меня подобным псу на улице, тогда как я был в его руках. Он сделал так, что люди и боги отметили меня, как человека, допустившего скверну против своего господина. Птах, господин правды, поступил правильно, наказав меня. Будь милостив ко мне! Посмотри на меня и будь милостив!»
Этот же человек оскорбил местную богиню, называемую «вершиной Запада», и из-за этого заболел. Во вступлении к дошедшему до нашего времени тексту он заявляет, что был «праведником на земле», тем не менее «невежественным и глупым человеком». В описываемый нами период человек мог быть праведным, насколько это возможно, и все же невежество делало его подверженным греху. Все, что он мог сделать, – это отдать себя на милость своего бога.
«Мне неведомо ни добро, ни зло. Когда я совершал проступок против [нее], она наказала меня, и я был в ее руках ночью так же, как и днем, я сидел на [родильных] кирпичах, словно беременная женщина. Я призывал ветер, однако он не явился мне… Бойтесь [ее]! И льва в ней, и она терзает с яростью дикого льва. Она преследует того, кто совершает прегрешение против нее.
Но когда я воззвал к своей госпоже, она пришла ко мне со сладким бризом. Затем она показала мне свою руку, она оказала мне милость; она повернулась ко мне своей милосердной стороной; она заставила меня забыть слабость, которой я был объят. Зрите, [она] милосердна, когда взывают к ней!»
В последнем примере из числа таких покаянных гимнов человек был повинен только в нарушении «молчания» или в том, что он не подчинился, и потому нуждался в своем боге: «Приди ко мне, о Ра-Хорахти, веди меня. Ты тот, кто творит, и нет никого, творящего без тебя, чтобы ты не был с ним… Не наказывай меня за многие грехи мои, потому что я тот, кто не знает себя, я человек без разума, я живу жизнь, следуя за своим ртом, как корова следует за травой… Приди ко мне… ты, что защищает миллионы и спасает сотни тысяч, защитник тех, кто взывает к нему!»
[385]
Качеством, наиболее ценимым в эту эпоху, была «молчаливость», то есть терпение, смирение, покорность и даже подчинение. До Нового царства молчаливость не пользовалась большим уважением у легкомысленных и болтливых египтян
[386].
