Они питаются модными именами, гениальными мыслителями и поэтами, ибо им больше нечем питаться. А свое имя – пустота – мертворожденный монстр – они тщательно скрывают. Так приятнее, так легче жить.
Они рассуждают, как надо поступить тому или иному герою или художнику. Но сами они никогда не поступят так, как они советуют. Короеды.
В сущности, если осмыслить мою стихийно-интуитивную цель в жизни, это – поиски бессмертия. Как, в сущности, желание оторваться от Земли (неосознанное желание мечтателей и ученых), полететь на планеты, в космос – это тоже поиски бессмертия.
Мысль – бьющаяся, мысль – устремленная, мысль – открывающаяся и приоткрывающая – все это поиски бессмертия, движение к пределу, к Абсолюту, и за предел, в другие миры, где бессмертье может оказаться ничем и ничто, информационной точкой, бессмертье которой в выходе на нее в будущем будущими поколениями…
А кто-то, «нищий духом» – блажен, не ищет никакого бессмертия. Просто работает, рожает детей, накапливает, строит. Тот, кажется, полноценно и счастливо живет, кто больше движется, чем тот, кто находится в неподвижности, кто думает, думает о вечности, кто занят поиском бессмертия.
Но как прекрасен творческий процесс, как приятно наслаждаться мыслью своей и не своей – превосходной и превосходящей! Как возвышенно вдохновенье и детский бег на лугу!
Что такое выпить с другом, художником, которого не видел две недели, месяц, полгода, в условиях нашего коммунального существования, в условиях нашей коммунально-квартирной системы? Не забывайте, что ничего, кажется, за время политической свободы в нашей обычной жизни не изменилось. Не забывайте, что за вами следят, за вами смотрят, за вами наблюдают, и если вас оставило дискомфортное чувство, что вы постоянно находитесь в поле зрения стукачей и осведомителей хорошо известных в прежние времена органов, то все равно надо помнить, что кто-то тайно за вами наблюдает, кто-то тайно за вами следит, кто-то тихо сидит и ждет того часа, когда вы провалитесь, что за вами когда-нибудь кто-нибудь приедет и вас куда-нибудь возьмут и увезут, и вы исчезнете надолго, а может быть, и навсегда. Особенно из коммунальной квартиры, потому как вы наверняка занимаете, вы наверняка отнимаете чье-то жизненное пространство, чье-то жизненное душевное постоянство, ибо вы тоже за кем-то постоянно наблюдаете, а значит, отнимаете чье-то жизненное человеческое сознание, чью-то жизненную человеческую энергию и потому вы должны исчезнуть.
И тогда можно от радости потереть руки. Ну, разумеется, – вы самому себе скажете, – правда восторжествовала, наконец-то его закрыли, он оказался в закрытом помещении, и теперь он не будет претендовать на звание какого-то там художника (от слова «худо»), на что он любит претендовать, особенно «по пьяному делу», выйдя на кухню, в туалет или в другие места общего пользования в виде ванной или коридора.
«Изолируйте его! – говорите вы правоохранительным органам. – Он хулиган, он нам надоел, он нам мешает. Он пьет и курит, он сквернословит и приводит в дом “баб”, и поэтому он нам мешает. А главное, он не живет так, как живем мы, и поэтому его изолируйте. Тот, кто не живет как все, должен быть изолирован. А может быть, в иные времена, вообще уничтожен. Хотя, кажется, иные времена еще не наступили».
Вот драматическая ситуация всех общежитий, тесно спаянных невидимым пространством, особенно в минуты оскуднения, опасности и всяких катаклизмов, как то глад, мор, война, революция. И кто прав, кто виноват, надо думать, не мне решать.
…Но вот однажды, сижу я, это, тихо с моим приятелем, пью водку, и вдруг в комнату раздается стук и входят два милиционера: капитан и сержант. И тут начинается то советское, коммунальное, общеизвестное, которое мы пережили и, разумеется, поэтому нам приходится сдерживаться, нам приходится помалкивать, ибо укажи им, милиционерам, на дверь и скажи им: «Вон!» – просто, не повышая голоса, с достоинством, мол, вон с нашей территории без ордера на арест, как тут нас, голубчиков, и повяжут, и повезут куда следует, ибо кто же их вызывал? Конечно, соседи. Кто же еще? Конечно, эти самые обиженные соседи, которые только и ждут того часа, когда мой друг, художник, окончательно провалится, и тогда его можно наконец-то засадить…
И хотя год был 92, год уже, так сказать, свободный – никто, кажется, законов не изменял, никто прежних законов не отменял…
Постояли над нами, постояли милиционеры, а мы сидим и пьем, тихо так пьем, как будто ничего не происходит, призвали нас встать, но мы не встали, поговорили, поугрожали – не к чему придраться – ушли. Ушли с угрозой – снова вернуться – и уж тогда они нам «покажут»…
– Ты меня выручил, – сказал мой друг художник. – Если бы не ты, они бы меня взяли и увезли в отделение. Это соседи, как только видят, что я выпиваю, так сразу же милицию вызывают.
– А что ж ты соседей так довел? Что же ты с ними конфликтуешь? Что же ты, как христианин, их, мусульман, чем-то возбуждаешь?
– Я их не возбуждаю, – говорит. А сам смеется. – Я, – говорит, – их злыми мусульманами называю.
– Ну вот, – говорю, – кто же во всем виноват? Ну конечно, ты.
Надо сказать, что мой друг художник, когда выпивает, совсем не подарок становится. Вот один случай, произошедший с ним.
Заходят как-то к нему французы посмотреть его работы (он в тельняшке тогда ходил и в кирзовых сапогах) и между прочим, указывая на соседей (французы не знают, что такое коммуналка) спрашивают: «А кто это такие? Что это за люди?»
– А это, – говорит мой друг художник, совсем не растерявшись, – это моя прислуга.
– А, – говорят французы и вполне удовлетворяются его ответом.
И в самом деле, если вдуматься, прислуга. Ибо только прислуга борется таким образом (вызовы милиции, заявления, доносы). Только прислуга неспособна понять, зачем существуют такие типы, как мой друг художник. Только прислуга борется подобным и не подобным оружием с теми, кого она не понимает, а потому презирает и ненавидит. Вот так-то.
Сущность действа Евангелия – сущность трагедии. Противопоставление личного начала коллективному. Борьба Ветхого завета с Новым (хотя Христос и говорит, что он пришел «продолжить» закон). Ветхий и Новый заветы находятся в неразрывной и потому трагической связи. Ибо такова жизнь и правда, Атман и Брахман обнажили мечи, а спасение народа в жертвенности героя: спасение народа в убийстве поправшего законы этого народа.
Познание же того, что находится между небом и землей часто трагично, потому как в грозовые времена может ударить молния. Вот печаль-то великая, вот красота-то печальная. А то подуют сильные ветры, затрещат суровые морозы – грустно, грустно – ковыляй бедняк-бедолага, замерзай под ракитовым кустом, нет тебе никакого Евангелия, нет тебе Бога, и нет тебе ничего кроме смерти и скорби: ледяные глаза на ветру, ледяная слеза на снегу… Так-то, господа-философы, русские мудрецы! А то – «духовность, духовность». Хорошо рассуждать в теплой постели, когда крыша над головой. А вот каково тем, кому не до философии – только бы выжить? И над головой не храм церковный, не хрен морковный, а студеное зимнее небо? Думайте, господа мудрецы. Интеллигентные совки. Вот и вся ваша университетская и семинарская мудрость! Вот так-то. У кого куска хлеба нет, тому Бог не товарищ, тому не до Бога. Тот или умирает под забором, или становится преступником. Впрочем, нынче преступники – те, кто богат. Им тоже нынче не до Бога. Но они со временем могут купить отпущение грехов. Эх-хе, человечество – смешные птицы. Зверь страшный иногда лучше человека, по крайней мере тогда, когда он сыт. Чего не скажешь про людской род…
