А в поместье жил старый Ольси, жил, работал на конюшне кучером, лошадь лягнула его прямо в лицо, и вот уж у кого вид был жуткий. Но и его жене, и детям, и всем, кто его знал, были безразличны и сломанный нос, и выбитые зубы, и жуткие шрамы, потому что более веселого и приветливого человека земля не носила. И Джинджер с удовольствием бегала к нему за свистульками и рогатками, которые он вырезал для ребят.
Не стоит путать уродство внешнее и внутреннее. И обращать внимание на внешний вид тоже не стоит, человек — это ведь не нос и уши, а разум и душа.
— Если я сниму плащ, — донесся горький смешок из-под капюшона, — вы убежите отсюда с криком. Не надо настаивать, ладно? Оставьте мне хотя бы эту иллюзию.
— Иллюзию?
— Что мы идем рядом, что вы не гоните меня…
Джинджер пожала плечами. Она все же надеялась вызвать Эдварда на откровенность.
— А чем вы будете заниматься, когда найдете бумаги?
— Восстановлю справедливость.
И так это было увесисто сказано, что Джин посочувствовала справедливости. Но не леди Дженет.
— При этом пострадает Лесли?
— Он вам дорог?
— Моей подруге. Я же говорила, — Джин топнула ножкой.
Мужчина покачал головой.
— Я сделаю все, чтобы их это не затронуло. Но в Кон’Ронге они остаться не смогут… наверное.
— Или не захотят?
— Или так. Джин, я обещаю, что сделаю для ваших друзей все возможное. Если это будет зависеть от меня, ни Лесли, ни ваша подруга не пострадают.
Джинджер кивнула.
— Принимаю ваше обещание. У нас еще много времени?
— Нет.
— Хм-м… о чем бы тогда поговорить?
— О поэзии? — предложил Эдвард. И даже, не заглядывая под капюшон, Джинджер знала, что он улыбается. — К примеру, что вы думаете об Анрио Ридийском?
Джин прищурилась в ответ, хотя мама и запрещала ей это делать — морщины будут.
Шелковой перчаткой на стальной руке,
Ледяной дорожкой, солнцем на виске,
Ветром на загривке доброго коня
Жизнь играет красками, нас с тобой маня…
— Вы читали «Влюбиться в ветер»? — искренне удивился Эдвард. — Я думал, сейчас эту поэму уже забыли…
— Мне она понравилась. Есть в ней нечто… созвучное мне.
И разговор сразу же стал намного более интимным и даже романтическим.
* * *
Джинджер прокралась в комнату уже ближе к полуночи, и…
— Не помешаю?
В кресле сидела Кларисса Брайс и насмешливо глядела на дочь. Джинджер выдохнула и упала на кровать.
— Напугала!
— И правильно сделала. Джин, мне бы хотелось знать, где ты была.
— Мама, а тебе не хватит того, что честь я не потеряла, для замужества вполне пригодна, а остальное — секрет?
Кларисса задумалась.
— Твой секрет?
— Нет.
— И ты даже намекнуть не можешь?
— Мам, если получится, ты и сама все узнаешь. А если нет… неужели я не могу влюбиться?
— Можешь. Только, если что, сразу меня предупреди, чтобы мы успели разобраться с последствиями. Это моя репутация все стерпит, а ты девушка.
Джинджер вздохнула.
— Мам, я бы, может, и рада, но Эд никогда не согласится.
— Неужели?
Подозрения в голосе Клариссы были вполне обоснованными. Так-таки и не согласится? Совратить красивую девушку по ее добровольному согласию? Неужели кто-то его — того? Лишил возможности?
— Он сам об этом сказал. Он считает, что изуродован.
— А ты как считаешь?
— А мне права голоса не давали, — Джин сорвалась и всхлипнула. Вредные слезы текли как-то сами собой, прочерчивая дорожки на щеках. — Он сам все решил, и для себя, и для меня. И что мы будем рядом очень недолго, и что я уеду, и выйду замуж, и он не имеет права портить мне жизнь, потому что подло привязывать меня к уроду и калеке…
Нервы окончательно разыгрались, и Джин уткнулась лицом в подушку. Кларисса вздохнула, пересела поближе и погладила дочку по голове.
— М-да… кажется, это умный и порядочный молодой человек. Ты не можешь нас познакомить?
— Нет…
— Жаль. Очень жаль. Но если что — учти, мне будет безразлична его внешность. Лишь бы он тебя любил и человек был хороший. Ты ему это не передашь?
— Передам…
И из подушек донеслись сдавленные рыдания.
Кларисса выругалась про себя, посылая незадачливому Эду лучи поноса и чесотки, и принялась успокаивать дочку. Бедная Джин… надо же так влипнуть! При дворе не влюбилась, в красавцев не влюблялась, на ловеласов в лучшем случае фыркала, а тут, в захолустье…
Темный бы побрал этот Кон’Ронг! Понесло их сюда на свою голову!
* * *
Старому Клюгге не спалось.
Не хватило ему на четвертушку доброй выгонки, которой торгует Агнес, вот сердце и маялось. Не на месте оно было, не успокаивалось, тянуло выпить… а не на что.
Беда…
Что делать, если денег нет?
Заработать их? Это для дураков! Работать — это не наш метод, то ли дело — попросить у кого-нибудь или приделать ноги чему-то плохо лежащему! А нечего вещи без присмотра оставлять, провоцировать добрых людей. Тут и святой не выдержит, не то что господин в поисках четвертушки!
А ведь рядом есть старый дом Фрумсов…
А в доме, если пошарить, может, чего и найдется?
Конечно, много там не срубишь, но ставни можно с окон снять, а то и половицы… или на чердаке чего поискать? Дженька, тварь такая, как замуж вышла, так и носа не кажет, а дом запирает и стеречь велит, но сегодня уж поздно, спят все…
Может, стоит попробовать?
Острая жизненная нужда толкала на подвиги, и Клюгге вышел из дома.
А потом…
Очнулся он уже в трактире, где его щедро отпаивали выгонкой, но впервые организм принимал ее как воду. А напиться хотелось — и забыться.
Или забыть?
Но этого-то и не получалось.
* * *
Клюгге отлично помнил, как открыл дверь дома Фрумсов, как прошел внутрь…
Там было… оно.
Невыразимо жуткое, с чудовищной мордой, с горящими алыми глазами… очнулся он, только добежав до села. Как ему потом рассказали, влетел в трактир, что-то орал бессвязно, на штанах мокрое пятно, глаза дикие, волосы дыбом, сначала подумали — допился, но не пахло ж!
Его принялись приводить в чувство, но у мужчины зуб на зуб не попадал, его всего трясло, и больше всего вспоминалась чудовищная пасть, клыки и горящие алые глаза.
