Историчность не находила себе места в нововременной Конституции, поскольку была вписана в порядок трех отдельных типов бытия, существование которых она признавала. История с ее случайностями существовала только у людей, а революция, как я показал это выше, оказывалась для нововременных единственным средством понять свое прошлое, абсолютно порывая с ним. Но время не является однородным и ровным потоком. Если оно зависит от сетей, то сети не зависят от него. Мы не должны больше допускать идею времени, которое проходит навсегда и которое перегруппировывало бы в устойчивую совокупность элементов то, что принадлежит всем временам и всем онтологиям. Если мы хотим заново обрести возможность выбирать — ведь это кажется существенным для нашей морали и определяет человека, — необходимо, чтобы никакой связный поток времени не ограничивал нашу свободу выбора. Третья гарантия, такая же важная, как и две предыдущие, состоит в возможности свободного комбинирования сетей, притом, что у нас никогда нет выбора между архаизацией и модернизацией, локальным и глобальным, культурным и всеобщим, природным и социальным. Свобода, располагавшаяся прежде на одном только социальном полюсе, сместилась с него для того, чтобы занять середину и пространство внизу, чтобы превратиться в возможность производить сортировку и повторное комбинирование социотехнических запутанностей. Всякий новый призыв к революции, всякий эпистемологический разрыв, всякий коперниковский переворот, всякое утверждение, что некоторые практики навсегда вышли из употребления, будут признаны опасными или, что еще хуже в глазах нововременных, устаревшими!
Нововременная Конституция
1-я гарантия: природа трансцендентна, но может быть мобилизована (имманентна).
2-я гарантия: общество имманентно, но бесконечно нас превосходит (трансцендентно).
3-я гарантия, природа и общество полностью различны и работа очищения не связана с работой медиации.
4-я гарантия: отграниченный Бог полностью отсутствует, но выполняет арбитражную функцию между двумя ветвями правления.
Ненововременная Конституция
1-я гарантия, неразделимость совместного производства обществ и природ.
2-я гарантия, постоянное следование за производством природы, являющейся объективной, и производством общества, которое свободно. В конечном счете действительно существует трансцендентность природы и имманентность общества, но и то и другое не отделены друг от друга.
3-я гарантия, свобода переопределяется как способность сортировки комбинаций гибридов, которая не зависит больше от однородного временного потока.
4-я гарантия, производство гибридов, становясь эксплицитным и коллективным, оказывается целью расширенной демократии, регулирующей или замедляющей его темп.
Но если я прав в своей интерпретации нововременной Конституции, если она действительно допускала развитие коллективов, официально запрещая то, что, на самом деле, позволяла, как бы мы могли продолжить развивать квазиобъекты теперь, когда сделали эту практику видимой и официальной? Предлагая эти гарантии, чтобы заместить предшествующие, не делаем ли мы невозможными и этот двойной язык, и рост коллективов? Именно это мы и хотим сделать. От нашей морали мы ждем именно этого замедления, этой умеренности, этого регулирования. Четвертая гарантия, возможно наиболее важная, состоит в том, чтобы заменить безумное умножение гибридов их урегулированным и согласованным производством. Возможно, теперь самое время вновь заговорить о демократии, но о демократии, распространенной на сами вещи. Мы не должны больше постоянно повторять архимедов переворот.
Надо ли добавить здесь, что в этой новой Конституции отграниченный Бог оказался освобожденным от недостойного положения, которое ему было отведено? Вопрос о Боге открывается заново, и ненововременные больше не должны пытаться генерализовать неправдоподобную метафизику Нового Времени, которая заставляла верить в саму веру.
Парламент вещей
Мы хотим, чтобы тщательная сортировка квазиобъектов стала возможной уже не тайно и неофициально, а официально и публично. В этом желании вывести их на свет, облечь в слово и сделать публичными мы продолжаем отождествлять себя с интуитивным стремлением Просвещения. Но у этого стремления никогда не было антропологии, которая соответствовала бы его притязаниям. Оно разделило человека и нечеловеков и исходило из того, что другие не делали ничего подобного. Это разделение, возможно, необходимое для того, чтобы увеличить масштаб мобилизации, уже стало излишним, аморальным и, давайте скажем это теперь, антиконституционным. Мы были нововременными. Очень хорошо. Мы больше не можем быть нововременными так, как это было раньше. Совершенствуя Конституцию, мы продолжаем верить в науки, но вместо того, чтобы принимать их в их объективности, истине, холодности, их экстратерриториальности — качества, которыми они всегда обладали лишь в неправомерных абстракциях эпистемологии, — мы принимаем их в том, что всегда было в них наиболее интересного: в их отваге, их экспериментаторстве, их сомнениях, их теплоте, их нелепых смесях гибридов, их безумной способности пересоздавать социальные связи. Мы отнимаем у них только тайну их рождения и опасность, которую представляло собой для демократии их подполье.
Да, мы — действительно наследники Просвещения, чей асимметричный рационализм недостаточно просторен для нас. Последователи Бойля определили парламент бессловесных, лабораторию, где ученые, простые посредники, сами говорили от имени вещей. Что говорили эти представители? Ничего, кроме того, что сказали бы о себе сами вещи, если бы только могли говорить. Последователи Гоббса за пределами лаборатории дали определение тому государству, где простые граждане, не обладающие возможностью говорить все разом, позволяли представлять себя одному из них — суверену, простому посреднику и официальному представителю их намерений. Что же говорил этот представитель? Ничего, кроме того, что сказали бы сами граждане, если бы могли говорить все одновременно. Но относительно качества этого двойного перевода тотчас же закрадывалось сомнение. А что если ученые говорят о самих себе, вместо того чтобы говорить о вещах? А что если суверен преследует свои собственные интересы, вместо того чтобы следовать сценарию, написанному для него его доверителями? В первом случае мы потеряли бы природу и погрузились бы в споры, которые люди ведут между собой, во втором — мы погрузились бы в природное состояние и в войну всех против всех. С введением тотального разграничения между механизмами научной и политической репрезентации становится возможным двойной перевод: передача и предательство. Мы так никогда и не узнаем, передают ли ученые или предают. Мы никогда не узнаем, предают или передают наши уполномоченные.
На протяжении всего периода Нового Времени критики всегда будут кормиться за счет этого двойного сомнения и невозможности когда-нибудь положить этому конец. Однако суть Нового Времени и состояла в выборе такого механизма, хотя оно постоянно испытывало недоверие к двум типам своих представителей, но не объединяло их в одну общую проблему. Эпистемологи задаются вопросом о научном реализме и о верности научных репрезентаций вещей; политологи ставят вопрос о системе представительства и об относительной верности избранников и официальных представителей. И тех и других объединяло то, что они ненавидели посредников и хотели, чтобы мир существовал непосредственно, мир, который бы избавился от своих медиаторов. Все думали, что такова была цена верности репрезентации, никогда при этом не отдавая себе отчета в том, что решение их проблемы находилось в ведении другой ветви правления.
