— Будете шуметь, урою, — пообещал охранник и скрылся за
дверью. Несколько секунд они молча слушали грохот замков, тяжелые шаги по
лестнице.
— Знаешь, у меня из головы не выходит, как Руслан обозвал
нашу маму проституткой, — внезапно произнесла Ира и, приподнявшись на локте,
взглянула сверху вниз на сестру. — Может, стоило его убить за это?
— Конечно. — Света, оскалилась и открыла глаза. — Повесить.
Я бы с удовольствием это сделала.
— Наша мама не была проституткой, — хмуро отчеканила Ира.
— Какая разница, кем она была, если мы ее никогда не видели?
Может, ее вообще не существовало. Мы с тобой подкидыши, врожденные сироты, —
пробормотала Света и после долгого молчания громко спросила:
— Как ты думаешь, что они сделают с Лариской?
— Уроют. Если поверят нам, а не ей.
— А если наоборот?
— Наоборот не будет. Просто потому, что мы им нужней. Мы
перспективней. Она ведь олигофренка, ты разве не знаешь?
— Кто, Лариска? — Света приподняла брови.
— Ну да, у нее диагноз. Она сама недавно мне сказала. Ты
знаешь, как она любит поплакаться, какие все вокруг гады, какая она бедная,
беззащитная сиротка, которую всякий норовит обидеть. — Ира тут же скорчила
соответствующую гримасу, жалобную и глупую.
— Между прочим, у нас с тобой тоже диагноз. Ты помнишь
психиатршу в интернате?
— Еще бы, — хохотнула Ира, — эту сучку я до смерти не
забуду. Помнишь, как ей положили тухлое яичко в сапог? — Ира подмигнула, и лицо
ее смягчилось, ей было приятно погрузиться в воспоминания семилетней давности.
— Да, — эхом отозвалась Света, — потом устроили жуткое
следствие, нас в одних трусиках, босиком выстроили на всю ночь в физкультурном
зале, причем сообразили собрать только тех, кому эта гадина написала чертов
диагноз. Знали, сволочи, откуда ветер дует. Хорошо, что никто не сознался и
никто никого не заложил. А холодно было и жутко. Директриса ходила вдоль строя
в пальто, в шапке, следила, чтобы мы за руки не держались. Так ведь и не
узнали, кто это сделал, даже мы не узнали.
Ира вздохнула и нежным, кошачьим голоском произнесла:
— Я это яичко месяц хранила в картонке от электрической
лампочки, все думала, как бы использовать. Сначала хотела подложить в сумку
нашей классной, но потом пожалела. Она ведь неплохая была, в сущности, не злая.
А вот психиатршу я ненавидела. Ох, какой же был кайф, когда я влезла во время
урока в учительскую раздевалку. Попросилась в туалет, заглянула по дороге,
дверь была открыта, и ни души. Она как раз купила себе сапоги, я слышала на
перемене, как она хвасталась учителям. Они стояли в шкафу, новенькие,
светло-коричневые, низ кожаный, голенище замшевое, средняя танкетка, мягкая,
пружинистая, очень удобная. А внутри натуральный мех. Вот в этот теплый уютный
мех я и подложила свое заветное тухлое яичко.
— Ирка, ты шутишь или издеваешься? — Света вскочила с тахты.
— Скажи честно, ты это только что придумала?
— Я это сделала, — отчеканила Ира. — Семь лет назад именно я
подложила тухлое яйцо в новый сапог психиатрше. Потому что она должна была
заплатить за наш поганый диагноз, иначе я бы перестала себя уважать. Мы не олигофренки.
Мы с тобой нормальные, более того, мы очень умные, красивые и портить себе
жизнь никому никогда не позволим.
— Чего же ты мне не сказала?! — Света даже побледнела от
возмущения. — Думала, не выдержу, заложу тебя? Ну, спасибо, сестренка, никогда тебе
этого не прощу!
— Простишь. — Ира погладила сестру по щеке. — Куда ты
денешься? А не сказала я потому, что мне больше всего на свете хотелось
сказать, Понимаешь?
— Ой, вечно ты что-нибудь выдумаешь. — Света махнула рукой.
— Скажи уж честно, ты боялась, они меня сломают. Они ведь умели ломать, у них
профессия такая. Правда, маме Зое и Руслану они в подметки не годятся, и, по
большому счету, этим нашим интернатским теткам лично я очень даже благодарна.
За науку.
— Не-ет, радость моя, — помотала головой Ира, — благодарить
надо только себя. Это мы с тобой сироты, а не они. Тетки издевались над нами,
вымещали на нас все свои проблемы, бабье одиночество или пьянство мужей, обиды
на государство из-за крошечной зарплаты и плохой квартиры, климакс, геморрой и
воспаление придатков.
— А что вымещает на нас мама Зоя? — чуть слышно спросила
Света. — Какие у нее проблемы?
— Ни-ка-ких, — оскалилась Ира. — Мама Зоя на нас деньги
зарабатывает. И хорошие деньги. У нее будет красивая, комфортная старость. А
вот Руслан до старости не доживет, это я тебе обещаю.
— Ага, мы его повесим, — засмеялась Света. — На дубу в нашей
роще. Мы ему устроим такую дискотеку, что мало не покажется. Когда он начнет
биться в агонии, извиваться, как червяк, я прощу ему похабные речи о нашей
маме. Только это, а все остальное — никогда.
Глава 30
Ксюша катила коляску к Патриаршим не как обычно, не по
переулкам и проходным дворам, а через самые людные улицы. Солнце било в глаза,
и даже сквозь темные очки она плохо видела. Больше всего ей сейчас хотелось,
чтобы белобрысый, пока ее нет, влез в квартиру, забрал свой поганый нож и исчез
навсегда. Но она отлично знала, что все будет по-другому. Она чувствовала его
кожей, он находился где-то рядом, шел за ней. Оборачиваясь, глядя в зеркальные
витрины, она не видела его, и от этого было еще страшней.
У наземного перехода, в ожидании зеленого, она услышала его
дыхание. Резко обернулась, но за спиной стоял совсем другой человек, длинный
нескладный парнишка лет пятнадцати в очках с толстыми линзами. Она быстро
перекрестилась. Ей было так страшно, что даже захотелось позвонить родителям.
Она не видела их почти два месяца, после жестокой ссоры, в которой виноваты
были обе стороны. Родители считали ее брак недоразумением, им категорически не
нравился Олег, и с Галиной Семеновной никак не возникало контакта.
— Что, кроме денег, привлекает тебя в этом семействе? —
спросила мама с таким презрением, что Ксюше захотелось ее ударить. И она
ударила, не физически, конечно, но словами:
— Я не хочу жить в дерьме, как вы, я не могу в этом растить
своего ребенка. Вы же нищие, вы хуже бомжей, хотя оба кандидаты наук.
— Ты продала себя за деньги. Знаешь, как это называется? —
сказала мама с ледяной улыбкой. У Ксюши перехватило дыхание, потому что мама
ответила ударом в солнечное сплетение.
— Тебе не кажется, мамочка, что ты делаешь мне больно? —
спросила Ксюша, давясь слезами.
— Больнее, чем ты сама себе сделала, уже не будет. Я говорю
тебе только то, что ты и без меня отлично знаешь.
