— Я не хочу быть честной и нищей, — закричала Ксюша. — Ты бы
лучше пожалела меня, ну почему ты такая беспощадная, мамочка? Да, я его не
люблю, ну и что?
— Не любишь, так уходи.
— Куда? К вам? Я лучше умру!
Отец молча присутствовал при разговоре, стоял и курил на
балконе и, конечно, все слышал, поскольку дверь была открыта. Курил он
омерзительный вонючий «Беломор». Ксюша принесла ему два блока «Парламента». Она
вообще притащила им кучу подарков. Вместе с Галиной Семеновной выбрала для
матери чудесный летний костюм из голубого немнущегося испанского льна, духи
«Опиум», а для отца — рубашку и галстук от «Версаче». Галина Семеновна не
скупилась, очень хотела понравиться новым родственникам. Ксюша приехала к ним
на такси, с огромной сумкой, в которой, кроме фирменных пакетов с подарками,
были еще баночки с черной икрой, упаковки семги и севрюги, дорогая нарядная
скатерть. Она еле дотащила эту сумку от машины до квартиры. В «кенгуру» спала
крошечная Машенька, ей едва исполнился месяц. Ксюше так хотелось, чтобы
родители смягчились, обрадовались подаркам, а главное, полюбовались внучкой. Но
они были неумолимы.
— Забери все это! И запомни: ты можешь прийти сюда только в
одном случае — если решишь остаться здесь, — сказал отец.
Конечно, подарки она не забрала, сумка так и стояла в
крошечной прихожей, они даже не заглянули в нее. Схватив ребенка, Ксюша
выбежала из квартиры, шарахнув дверью так, что Маша испуганно заплакала.
Потом они звонили пару раз, но, слыша мамин голос, Ксюша
чувствовала болезненный спазм в горле и не могла произнести ни слова.
— Ты должна нас понять, — неуверенно бубнил папа. — Ну
представь, что ты будешь чувствовать, если Машенька, когда вырастет, поступит
так же? Я очень прошу тебя приехать, мы с мамой хотим видеть внучку.
— А почему они не могут приехать сами? — наивно спрашивала
Галина Семеновна, прекрасно зная, что этого не будет никогда. Между нею и
Ксюшиными родителями с первых минут возникла острая органическая
несовместимость.
Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, Ксюша купила
жетон в ларьке, подошла к таксофону и набрала свой домашний номер. Протяжные
гудки отзывались в ней невыносимой тоской. Дома никого не было. И вообще,
никого не было на свете, кроме белобрысого ублюдка, который зачем-то шел за
ней. Впрочем, понятно зачем. Хотел убить. Это было для него важней, чем
получить свой нож. Возможно, никто никогда не выстреливал ему в глаза
дезодорантом, не ускользал от него так оскорбительно, как Ксюша. И теперь он не
успокоится, пока не уничтожит ее.
Она наконец увидела его. Он стоял у стеклянной витрины спортивного
магазина и ждал, пока она положит трубку.
* * *
Подъезжая к особняку Пныри в Сокольниках, Варя выключила
телефон. Бородин мог перезвонить в любую минуту, не хватало только беседовать с
ним при Пныре.
Ей еще не приходилось бывать в гостях у старого вора, но
адрес она знала и без труда нашла высокий бетонный забор в тихом безлюдном
переулке, неподалеку от парка. Ворота разъехались, пропуская ее машину. Варя
увидела бело-голубую виллу, выстроенную в старом английском стиле. Охранник
мрачно кивнул и повел ее в гостиную. Пныря сидел у пылающего камина. Лицо его
было зеленоватым, глаза красными, заплаканными, выглядел он так, словно
вернулся с того света, прихватив с собой часть мучений, которые ему там
полагается испытать. Варя подошла и чмокнула его в колючую ледяную щеку.
— Пить, есть хочешь? — спросил он хрипло.
— Нет, спасибо. — Она села в кресло напротив и вопросительно
уставилась в больные, запавшие глаза. Она не стала спрашивать, что случилось.
Пныря слабо махнул охраннику, тот удалился и закрыл дверь. Молчание длилось
несколько бесконечных минут, старый вор смотрел на Варю, и она старалась
выдержать этот взгляд, не моргая, не отводя глаз. Наконец он опустил веки, и
Варя решилась оглядеться. Сквозь щель между тяжелыми темно-синими портьерами
падала золотая полоса, прямая и острая, как лезвие. От солнечного света огонь в
камине казался прозрачным. В огромном аквариуме, в мутной зеленоватой воде,
лежало небольшое бревно, покрытое то ли корой, то ли толстой плесенью. Варя с
легким ужасом угадала в нем живого крокодила. Прямо над головой у Вари что-то
живо, возбужденно зашумело, и смешной механический голос произнес:
— Где деньги? Ур-рою!
Высоко, на книжном шкафу, стояла клетка с жирным пестрым
попугаем. Птица смотрела на Варю сверху вниз блестящими круглыми глазками.
— Генаша погиб, — еле слышно выдохнул Пныря.
Варя попыталась вспомнить, кто такой Генаша, но не сумела.
Лицо Пныри казалось мертвым. Он не двигался, и ей захотелось проверить, дышит
ли он. Конечно, дышал, прислушавшись, она различила тихое, нездоровое сопение.
Из-под закрытых век выкатились две мутные симметричные слезы.
— Ты можешь ничего не говорить, девочка, — произнес он,
судорожно всхлипнув, — просто побудь со мной. При тебе могу поплакать, при
чужих нельзя. Дай мне руку.
— Око за око! — выкрикнул попугай и засмеялся жутким
человеческим смехом. — Где деньги? Ур-рою, падла!
Варя пододвинула свое кресло поближе и погладила узловатую
ледяную кисть, лежащую на подлокотнике. Пныря несильно сжал ее пальцы.
— Сегодня прилетит Петюня. Он обязательно их найдет. Я лично
буду с ними разбираться. Они мне расскажут все и умрут очень медленно. Но легче
мне не станет. Я любил его, гаденыша, как родного сына. Зачем он это сделал со
мной? За что?
Варя терпела и не задавала вопросов. Пальцы, сжатые рукой
Пныри, онемели, странный, мертвый холод медленно тек от них к плечу и дальше по
всему телу. В гостиной было очень жарко, но Варю зазнобило. Ей вдруг захотелось
вскочить и убежать вон, подальше от крокодила, от попугая с его человеческим
хохотом, от Пныри с его ледяной мертвой хваткой. Впервые она по-настоящему ясно
ощутила в себе крошечную отдельную жизнь, ребеночка, которому наверняка
неполезна эта мертвая хватка старого жуткого вора.
«Вот он держит меня за руку, и что-то такое передается через
кожу. Мне страшно, а ребеночку каково? — подумала она и тут же попыталась
отогнать эту бредовою мысль. Она знала, какая у Пныри интуиция, он мог запросто
почувствовать ее отвращение, и это было куда опасней всяких туманных биотоков.
— Я должна искренне пожалеть его, полюбить. Он старый, больной человек. У него
случилось огромное несчастье. Ему плохо. Мне его очень жалко, я его люблю как
родного. Бедненький, хорошенький Пныречка, я с тобой, ты можешь мне верить».
Самовнушение помогло. Рука, задеревеневшая, почти
парализованная, стала согреваться.
Страх пропал.
— Может, тебе поспать? — осторожно спросила она. — Знаешь,
я, когда мне очень плохо, пытаюсь уснуть. А потом все кажется легче, голова
проясняется. Ты ложись сюда, на кушетку, а я с тобой посижу. Я не уйду, буду с
тобой сколько нужно.
