Илья Никитич, морщась от боли, попытался вытянуть больную
ногу, но не смог. Коленка ныла нестерпимо. Надо было кончать эту бодягу,
отпускать несчастных бомжей. Убийца вышел из подъезда не позже половины второго
ночи. На то, чтобы распотрошить сундук с нитками, ему понадобилось минут пятнадцать.
Потом он исчез, а бомжи явились к помойке только на рассвете. Прошло не меньше
трех часов. Никакие они не свидетели.
— У-у! — протяжно взвыла Симка. — Смерти моей хочешь?
— Ну, давай, Симка, колись, утомила! — крикнул участковый,
приблизив лицо к перепуганной бомжихе.
Симка тряслась как в лихорадке, без спросу вытянула еще одну
сигарету из пачки, цапнула со стола зажигалку, стала быстро, жадно затягиваться
и громко охать при каждом выдохе. Рюрик опять ушел в себя, в свою песню. Он
покачивался, урчал басом и напоминал огромного, облезлого, задумчивого котяру.
— Ох, грехи наши тяжкие, ох, не могу, — простонала Симка, —
год-то какой жуткий, если цифры перевернуть вверх ногами, знаете, что
получится? Три шестерки, знак нечистого. Вот это он и был, собственной поганой
персоной!
— Кто? — хором спросили участковый и Бородин.
— Огненный зверь, — прошептала Симка.
— Слушай, ты издеваешься, да? — вкрадчиво поинтересовался
участковый.
Бородин молча отбил пальцами дробь по столу.
— Я, как увидела его, сразу поняла, он за невинной душой
пришел. Женщина из сороковой квартиры, добрая такая, тихая, вот, туфли мне свои
отдала, — Сима вытянула ногу и повертела носком вполне приличной кожаной туфли
светло-коричневого цвета, — а когда я на лестнице ночевала, она мне одеялко
вынесла, и чайком угощала, и хлебушком с маслом, и колбаской. Вот какая хорошая
женщина, самая добрая во всем подъезде, самая сострадательная. Для него, урода,
сострадательный человек хуже ладана.
— Сима, ты ведь тоже добрая, и душа у тебя чистая, —
задумчиво произнес Илья Никитич и поймал удивленный взгляд участкового, — ты с
бродячими животными последним куском делишься и мухи не обидела за всю жизнь,
верно?
— Верно, ой, как верно, гражданин начальник, — Сима потупилась
и громко всхлипнула, — я добрая, я очень хорошая, только никто не ценит, не
понимает мою чистую душу.
— Зато он, огненный зверь, отлично чувствует твою чистую
душу, и следующей его жертвой будешь ты, Сима, — голос Ильи Никитича звучал
глухо, жутковато, он придвинулся поближе к Симе, глядел ей прямо в глаза и
говорил, стараясь не дышать носом, — ведь он видел тебя? Видел так же ясно, как
ты его?
— Да! — прошептала Сима. — Он меня видел! Он за мной придет!
— Придет, — кивнул Бородин, — если мы его не поймаем,
обязательно придет. Ну, как он выглядел?
— Рожа вся черная, глаза красные, во рту клыки, — выкрикнула
Сима и качнулась на стуле, — ой, не могу, боюсь! — А чтобы не бояться, помоги
нам, Сима, спасти твою жизнь, расскажи все по порядку. Где ты его увидела?
— Во дворе, на лавочке. Он сундучок потрошил. Я за посудой
вышла, как всегда, смотрю, сидит. Сзади вроде нормальный, в майке, а как
подошла ближе, поглядела сбоку, так и застыла.
— Когда это было?
— Ночью.
— В котором часу?
— Ну, как? В полночь, конечно! У меня часов наручных не
имеется, но я определенно знаю, он, поганец, всю дорогу является ровно в
полночь.
— Дура, ну дура баба, — внезапно ожил Рюрик, — шлялась
где-то, пила без меня, потом пришла и давай вопить, мол, черта во дворе видела
с черной мордой и красными глазами. Я грю, тебя, Сима, заглючило, в натуре, а
она мне: не веришь, пойдем, покажу, он там, на лавочке, рукодельный сундук
потрошит с нитками, ржет и матюкается. Я грю, дура, зачем черту нитки? А она
отвечает: раз взял, значит, надо ему. Ищет что-то в клубочках. Нашел ли нет, не
знаю, пойдем, грит, глянем. Я грю, тебе надо, ты иди, а я спать хочу. Короче,
это, пристала ко мне, пойдем да пойдем, грит, одной страшно. Только мы
собрались, слышим, во дворе шум, голоса. Окошко прямо на третий подъезд
выходит, ну и вот, глянул я в окошко, вижу, машина милицейская, ну и все, как
положено, в общем, вы сами знаете. Я грю, надо, Сима, погодить, когда менты
уедут.
Рюрика прорвало. Видно, он долго, трудно переваривал впечатления
прошедшей ночи в своей хмельной башке и наконец, переварив, почувствовал острую
нужду поделиться ими с кем-нибудь хотя бы со следователем и участковым. Сима
пыталась пару раз перебить его, но он резко обрывал ее: молчи, дура! Она
послушно замолкала, а он продолжал:
— Ну, стали мы ждать, глядим в окошко, а тут как раз
труповозка подъехала. Как положено, санитары, менты, и, короче, это, выносят из
подъезда труп. Симка, дура, чуть не завопила, хорошо, я ей пасть успел зажать.
Пока то да се, уехали, стало совсем светло, я спать хочу, не могу, а она все
волокет меня, грит, точно видела, там черт сидел, и это, значит, он человека
порешил. Я, грит, даже знаю кого. В третьем подъезде, в сороковой квартире,
женщина на кукольной фабрике работала, тихая такая, хорошая женщина, Лилей
зовут. Ну и вот, пришли мы, короче, к помойке, а там ниток этих раскидано хрен
знает сколько. Симка давай все собирать, сматывать, ну а потом вы, гражданин
начальник, подошли.
— Сима, как ты поняла, что убили женщину по имени Лилия из
сороковой квартиры? — склонившись к Симе, ласково спросил Илья Никитич.
— По ниточкам, — всхлипнула бомжиха, — по сундучку. Ее это
рукоделье.
— Ты что, раньше видела?
— Ага, видела. Она меня зимой два раза помыться пустила,
жидкость от вшей подарила, во какая женщина хорошая. Так у ней этот сундучок на
столе стоял. — И ты прямо так его запомнила?
— Ага, запомнила. Очень уж он красивый — старинный. У моей
бабушки такой был, тоже нитки всякие хранила, вязать любила.
— Умница, — кивнул Илья Никитич, — а теперь все-таки
попробуй вспомнить, как выглядел человек, который потрошил этот красивый
сундучок?
— Да не человек он! — завопила Сима так громко, что Рюрик
подскочил на стуле, а у Бородина заложило уши. — Сколько вам объяснять? Не
человек! Рожа черная, глазищи огромные, красные, нос над губой болтается, и
рожки, самые натуральные, понимаете вы или нет?! Он ведь прямо как глянул на
меня, я чуть не померла со страха, креститься стала, а он заржал и послал меня
матерно. Ясно вам?
— Погоди, — кашлянул Илья Никитич, — как же ты его
разглядела в темноте?
— Так он под фонарем сидел, да и ночи светлые.
— Значит, лицо черное, глаза красные, на голове рога, —
подытожил Бородин, — а волосы?
