— Я думала, у тебя диабет и давление. — Раиса спрятала
голову в плечи, как будто испугавшись, что он сейчас ее ударит. — Хозяйка
говорила, у тебя целый букет болезней… А оказывается, вот оно что. И Оленька,
значит, тоже? Ну теперь я понимаю. А она все-таки выбросилась бедненькая, при
ребенке маленьком… ужас какой! Ну а девочка что?
— Девочка слабоумная. Я же говорю, мы с Олей сидели на ЛСД,
этот наркотик как-то интересно влияет на хромосомы. Никто пока точно не знает
как именно. Врачи называют Люсю олигофренкой. Матушка боится, что кто-нибудь
узнает о Люсе. — Олег рухнул на тахту и опять захохотал. — Ну как же, у Галины
Семеновны Солодкиной, у такой успешной, такой богатой и блестящей дамы сын
наркоман и внучка олигофренка!
— Погоди, что ты смеешься все время? Плакать надо. Так где
же она живет? С кем?
— Девочка? — Олег перестал смеяться, лицо его вытянулось в
странной болезненной гримасе. Раиса со страхом и жалостью смотрела на его
некрасивый курносый профиль. — А была ли девочка? — простонал он высоким,
фальшивым фальцетом. — Толстая нелепая Люся, вся в прыщиках, вся такая добрая,
ласковая. С ума сойти можно. Жил себе, жил, знал, что она существует где-то, но
совершенно о ней не думал. А увидел, и что-то со мной случилось. Окончательно
свихнулся. Скучаю по ней. Тянет меня туда как магнитом. Мотаюсь с видеокамерой,
снимаю Люсю, а потом любуюсь потихоньку своим детенышем. Бред какой-то,
безумие. Матушку едва инфаркт не хватил, когда узнала, что я туда езжу. Орала,
рыдала, умоляла.
— Куда ездишь? Можешь по-человечески объяснить?
— В гадюшник этот. В питомник. К Люсе. — Он не глядя
протянул руку за сигаретой, стал щелкать зажигалкой, но газ кончился, он
отшвырнул зажигалку и крикнул:
— Дай спички!
— Ты очень много куришь, — машинально заметила Раиса, взяла
коробок с камина и протянула ему. — Значит, девочку в детский дом сдали?
— Ну а куда же? Нет, ты не думай, это не простой детский
дом, а самый что ни на есть лучший. Семейный. Люсю окружают здоровые
доброжелательные дети, например вот эти веселенькие близняшки, которые сюда
приезжали с фотографом Кисой.
— Господи, так ведь ее там заклюют, она ж больная,
слабенькая, — покачала головой Раиса, — а они вон какие наглые.
— Это ты зря. Матушка оказывает детдому щедрую спонсорскую
помощь, Люсю за это любят, пылинки с нее сдувают. Удочерили ее официально,
фамилию свою дали. Все оплачено, подмазано, документы в полном порядке, и
забота, и домашний уют. У матушки совесть спокойна. С одной стороны, никто не
ведает о нашем позоре, с Другой — больной ребенок пристроен отлично, по высшей
категории.
— И давно ты стал к ней ездить?
— Меньше года. Матушка мне все голову морочила, говорила,
Люсю в Америку увезли, там много бездетных, вот и вывозят наших больных
детишек. Здоровых за границу не выпускают, а больных — пожалуйста. Я с
удовольствием глотал это вранье. Я думал, девочке в Америке лучше, там к
дефективным относятся совсем по-другому. А однажды мне позвонила Ольгина сестра
Лиля, и повезла показать Люсю. Я тогда находился в крепкой завязке, то есть был
почти нормальным человеком. Оказалось, Лиля ездит туда постоянно, иногда берет
Люсю к себе. Она после смерти Ольги не решилась оставить девочку у себя.
Молодая одинокая женщина, работает с утра до вечера, зарабатывает копейки,
помощи никакой, ей только не хватало больной племянницы. А тут матушка моя со
своими разумными предложениями, мол, там, в семейном детском доме, специальные
реабилитационные программы и такой уход, какого она, Лиля, при всем желании не
сможет обеспечить.
— Погоди, зачем хозяйке это понадобилось? — перебила его
Раиса. — Вы же с Ольгой даже расписаны не были, она могла вообще умыть руки и
не суетиться.
— Стало быть, не могла, — улыбнулся Олег, — она хоть и
сильная женщина, и деловая, но все-таки не совсем животное. Она хотела как
лучше. А может, и другие есть причины, не только нравственного порядка. Не
знаю, она мне не докладывала.
Раиса помолчала, морщась от каких-то сложных раздумий, потом
спросила тихо:
— Значит, ты так долго спал из-за наркотиков?
— Ага. Это называется нарколепсия. Со мной такое уже было. В
принципе, можно сдохнуть запросто или какую-нибудь конечность отлежать так, что
потом придется ампутировать.
— Ой, Господи, — покачала головой Раиса, — ну ты, Олежек, от
этой пакости собираешься освободиться? Или так вот будешь смерти ждать?
— Сейчас опять пытаюсь, в сотый раз, наверное. Жить хочется,
понимаешь ли. Очень хочется жить. Как ты меня разбудила, так и терплю с тех
пор. Кстати, учти, у меня скоро ломка начнется, ты не пугайся. Конечно, если
станет совсем хреново, вмажусь методоном.
— Может, тебе в больнице полежать? Сейчас вон сколько
рекламируют всяких клиник, где избавляют от наркотической зависимости.
— Да ну, фигня. — Он махнул рукой. — Я на своей шкуре
перепробовал практически все. Надо хотя бы раз самому до конца переломаться,
перетерпеть, без посторонней помощи.
— А Ксюша знает?
— О чем? О том, что у меня есть слабоумная дочь? Разумеется,
нет.
— А что ты наркоман?
— Ну, это только ты у нас такая наивная, такая
дрессированная. — Олег оскалил крупные прокуренные зубы. — Впрочем, у Ксюши все
впереди. Пока знает, потом научится не знать.
— Как же она решилась рожать от тебя?
— А она и не решалась.
— Да ты что?!
— Ничего. Маша — не мой ребенок.
— С ума сошел? — Раиса перешла на шепот. — Как же это может
быть? Я не верю, вот не верю, и все, что бы ты мне ни говорил!
— Ну, не верь, — разрешил Олег. — Что от этого изменится? Я
почти двадцать лет на игле. От меня уже давно никто родиться не может. При всем
желании. Да и желания нет давным — Давно. Правда, это строго между нами, Раиса.
— Он подмигнул. — Поняла?
— Нет, — покачала головой Раиса, — ничего я не поняла и
понимать не хочу. Тебе, гаденышу, повезло, наконец нашлась девочка хорошая,
чистая и ребенка родила здоровенького, загляденье, а не ребенок. Ты вот взял
бы, собрал свою волю в кулак, бросил бы эти чертовы наркотики и зажил бы
наконец нормально, как человек. Тебе же всего сорок, для мужчины самый лучший
возраст. Забрал бы Люсю из детдома, мало ли, что там хозяйка выдумывает? Нельзя
с таким грехом жить, Олежек, нельзя. При живом отце, при живой бабке девочка в
детдоме. Ну, пусть больная, пусть слабоумная, ты сам говоришь, она добрая,
ласковая, она твой родной ребенок, будь ты человеком, забери ее.
