На бетонную плиту он поставил флягу, рядом положил конфеты и
сигареты, раскрыл футляр и наполнил нутро скрипки керосином. Прежде чем кинуть
спичку, прикурил от нее.
Несколько минут он завороженно глядел на пламя, которое
просто, красиво и деловито пожирало его деревянного врага. Ничего прекраснее
этого огня он в своей жизни не видел. Взял дрожащей рукой флягу, стал медленно,
маленькими глотками пить сладкий ликер прямо из горлышка, закусил конфеткой.
Мир, до этого тусклый, черно-белый, несправедливый и скучный, осветился
волшебным огнем, наполнился яркими живыми красками. Больше не будет никакой
скрипки, он скинет вес, начнет качать мышцы, выйдет во двор и наконец станет
таким, каким хотел быть всегда. Сильным, грубым, приблатненным, с тяжелыми
кулаками и легкой башкой.
Домой он явился к половине девятого. Мать, увидев его,
побледнела. Куртка была порвана, измазана кровью и известкой. Кровь алела на
лице и на руках. Он протянул матери обугленную крышку от скрипичного футляра.
— Только не волнуйся, — произнес он отрывисто, с
придыханием, — их было десять человек. Они затащили меня на стройку, держали за
руки, за ноги и жгли скрипку. Они не из нашего двора. Я никогда их раньше не
видел. Настоящие блатари, варвары.
Мать ринулась звонить в милицию. Он был готов к этому и не
боялся. Он знал, что из-за какой-то там скрипочки никто не станет всерьез
суетиться, и оказался прав. Позднее, когда родители хотели купить ему новую
скрипку, он пускал скупую подростковую слезу, задыхался и шептал: «Не надо… я
прошу вас, не надо… я не смогу больше играть, я не смогу взять ее в руки, мне
все время будет мерещиться огонь и эти жуткие рожи, и как они меня держали,
заставляли смотреть…»
Ему так понравилась история про мальчика со скрипкой, что он
решил записать ее. Получился маленький рассказ. Он изобразил неуклюжего
вундеркинда, живущего одной лишь музыкой и далекого от грубой реальности. Он
живописал главаря банды, сцену слежки, сцену избиения юного музыканта и
варварский ритуал казни прекрасного инструмента. «Смотри, смотри, гад!» —
хрипло приговаривал главарь и бил связанного вундеркинда ногой в живот. Отсветы
пламени озаряли зверские лица. А скрипка, пылая, вдруг стала издавать изумительную
мелодию, аллегро из Четвертой симфонии Мендельсона.
Отец попросил свою секретаршу перепечатать рассказ на
машинке в нескольких экземплярах. Шедевр был показан знакомому члену Союза
писателей, довольно известному партийному романисту. Тот одобрительно хмыкнул.
С тех пор мать как бы между прочим, сообщала всем знакомым, что у ее сына
открылся огромный литературный дар. Однако, когда она однажды обратилась к нему
при гостях: «Олег, ты нам почитаешь?», он, скромно опустив глаза, сказал, что
написанное слишком сыро и вообще он сейчас взялся сочинять киносценарий.
Он действительно увлекся сочинением некоего бесконечного
сюжета. Собственно, сюжетом это нельзя было назвать, скорее он просто вел
дневник, но описывал себя самого и окружающих не с натуры, а так, как ему
хотелось.
Ему хотелось стать худым, мускулистым, приблатненным, и он
выдумал такого героя. Ему хотелось, чтобы все девочки в классе сходили по нему
с ума, и на страницах общей тетради они действительно дружно помешались на
Олеге Солодкине. Теперь у него не было нужды устраивать жалкие одинокие
представления в родительской спальне перед зеркалом. Все его затаенные желания
воплощались на бумаге.
Родители купили ему легкую симпатичную пишущую машинку
«Унис». Вместо прежней домработницы Светланы, которая приходила раз в неделю
для генеральной уборки, наняли ежедневную Раису. Благополучие семьи росло, отец
получил новую должность в своем главке и стал зарабатывать еще больше. Мать
служила в Министерстве культуры, заведовала отделом международных связей, то
есть решала, кому из деятелей культуры можно отправиться за рубеж, а кому
следует погодить. Влияние Галины Семеновны Солодкиной было огромно, она
привыкла властвовать и милостиво принимала дружбу самых популярных людей
страны. С ней все хотели дружить, в доме собирались сливки советского кино и
театра.
Сразу после школы Олег Солодкин поступил в Институт
кинематографии на сценарное отделение. Теперь героинями его бессюжетных
произведений стали самые красивые девочки, будущие кинозвезды. На машинописных
страницах они обрывали герою телефон, мерзли у его подъезда, выстраивались в
очередь, чтобы отдаться ему. Он снисходил, дарил им свои грубые мужественные
объятия. Машинка стучала, осыпая невинные белые листы подробными описаниями
разнообразных грудей, животов и ягодиц. Он печатал так ожесточенно, так
страстно, что у нежной машинки стали потихоньку выпадать клавиши. Белая
клавиатура на фоне красного пластмассового корпуса напоминала щербатый,
окровавленный рот избитой до полусмерти красавицы. Печатать стало невозможно. —
Ну, беда не велика, — сказала мама. На следующий день на письменном столе Олега
поблескивала лаковыми боками новенькая электрическая «Эрика» последней модели.
Но на самом деле беда была велика, огромна и заключалась
вовсе не в пишущей машинке. В свои восемнадцать лет Олег оставался
девственником. Это было невыносимо, отвратительно, стыдно. Он ненавидел свою
девственность, как когда-то скрипку. Он не мог запалить для нее ритуальный
костер на стройке и не знал, что с ней, злодейкой, делать. Он собирал в своей
огромной квартире вечеринки, к нему охотно приходили сокурсники и сокурсницы,
среди них были самые красивые девочки, но как-то получалось, что после общего застолья
и танцев при погашенном свете все разбредались по комнатам, а он оставался один
и не понимал почему. Наступало серое утро, наполненное вонью окурков и грязной
посудой. Приходила Раиса, молча соскребала с кресел и ковров остатки салата
«оливье». Олег закрывался в своей комнате, курил до тошноты и писал о грудях и
ягодицах. Он грубо, с невозможными садистскими подробностями насиловал на
бумаге каждую из тех, кто был у него в гостях, но не мог утешиться.
В ноябре второкурсников отправили в подмосковный колхоз на
картошку. Там, в нетопленых бараках пионерского лагеря, пили портвейн и крутили
быстрые страстные романы. И там наконец свершилось.
Ее звали Лена, она была с актерского, впереди ее ждали
только характерные роли. Большая, рыхлая, с вечно грязной головой, с
«беломориной» в уголке тонкого рта, с мятым сонным лицом и огромной
бесформенной грудью, никогда не запакованной в лифчик. Во время очередных
портвейно-гитарных посиделок она молча, деловито взяла его за руку и поволокла
в пустую соседнюю палату. Он онемел от неожиданности, не сразу понял, чего ей
надо, и подумал, что сейчас она начнет просить у него одеколон. Запасы
портвейна неумолимо иссякали, деревенский магазин был далеко и открывался
только утром. А у Олега имелось две поллитровые бутылки польского мужского
одеколона, которым снабдила его мама, предвидя гигиенические проблемы.
Лена ни слова не сказала про одеколон. Она вообще не сказала
ни слова. Все происходило в полнейшей тишине, если не считать пьяного пения под
гитару за стенкой, и только чуть позже долгожданная церемония озвучилась
хриплым шепотом и тяжелыми, сдавленными стонами.
