— У вас закурить не найдется? — машинально выпалил Коля.
Парень застыл, глаза его из равнодушных и пустых сделались
внимательными, острыми, и взгляд неприятно контрастировал с улыбкой. Тонкие
губы растянулись, блеснул ровный ряд крепких желтоватых зубов. Коля вдруг
подумал, что он значительно старше, чем кажется. Просто одет по дурацкой
молодежной моде, а лицо совсем не юное. Возможно, ему вообще за тридцать.
Парень между тем достал из кармана мятую пачку «Парламента»
и протянул Коле. В другой руке у него оказалась зажигалка «Зиппо», он дал
прикурить лейтенанту и закурил сам.
— Спасибо, мужик. Вот, понимаешь, решил пивка выпить, — Коля
простодушно улыбнулся, — а тут какая-то пьяная дура со стола сигареты
свистнула. Не гнаться же за ней, в самом деле?
Парень промычал в ответ что-то невнятное, кивнул и пошел своей
дорогой довольно быстро, не оборачиваясь. Коля несколько секунд стоял, пускал
дым и смотрел ему вслед. Лейтенант понял, что он направляется назад, к метро.
То есть он зачем-то сбегал вслед за Симкой к бомжовскому дому, а теперь
возвращается.
«А может, он ждал кого-то, кто живет рядом? Ведь бомжовский
дом здесь не единственный. Почему обязательно Симка? Зачем она ему? Просто он
ждал подружку или приятеля у метро…» Коля взглянул на часы, присвистнул и
рванул к рынку, на бегу уговаривая себя не думать больше об этой идиотской
истории.
Однако в душном стеклянном муравейнике крытого рынка ему то
и дело мерещилась банданка с черепами, черная футболка со свастикой. Переходя
от прилавка к прилавку, он забывал, что еще надо купить, без конца вытаскивал
из кармана смятую бумажку со списком, пока не уронил ее вместе с двумя
бумажными полтинниками. Было ужасно противно шарить по полу, у толпы под
ногами. Коля стал собирать, печально матерясь про себя. Один из его полтинников
был придавлен черным замшевым ботинком с белым шнурком. Он поднял голову. На
него, сверху вниз, смотрели знакомые светло-карие глаза. Банданки на голове уже
не было, желтые тусклые волосы торчали короткими редкими перышками. «Да ему
сороковник, не меньше!» — удивленно подумал Коля.
Замшевый ботинок подвинулся, отпуская бумажку, белобрысый
нырнул в толпу и исчез.
Глава 7
Люся проснулась от боли. Боль была тупая, вязкая и тяжелая,
как теплый пластилин. Открыв глаза, Люся несколько минут глядела в полосатый
потолок. Полоски медленно двигались и ломались, доползая до стены, отчего
маленький отдельный бокс казался клеткой, подвешенной в белом безвоздушном
пространстве. Полная луна заливала бокс холодным дымчатым светом. Комната
плыла, кружилась все быстрей. Она не знала, что это голова у нее кружится.
Такого с ней еще никогда не было. Пытаясь утешить себя, она рассудила, что все
это, пластилиновая боль, невесомое жуткое кружение, лишь страшный сон. Ей часто
снились страшные сны. Тетя Лиля говорила: встань и умойся холодной водой.
Раковины в боксе не было, Люсе предстояло пройти по пустому коридору,
освещенному дрожащими голубыми лампами. Она уже не раз преодолевала этот путь
ночью, просыпаясь в ледяном поту от страшных сновидений, и знала, что там, в
синем коридоре, еще страшней, чем во сне. Ночами из-под закрытых дверей
маленьких палат-боксов сочились всхлипы, стоны, храп, Люся различала, как
тяжело дышат во сне ее невидимые соседи, как они ворочаются, кто-то привязан на
ночь к кровати, кто-то обмочился, и утро начнется с сердитого крика нянек.
Она чувствовала людей даже сквозь стены, и если люди были
больны, несчастны, жестоки, Люсе становилось плохо. Она ничего не могла
поделать с этим, чужие чувства отражались в ней, как в зеркале, непонятно для
чего.
Зажмурившись, она приподнялась на койке и вдруг поняла, что
не было никакого сна. Комната плыла наяву, и живот болел наяву. Больничная
рубашка и простыня оказались темно-красными. Вот в чем дело. Люся плохая, у нее
течет кровь, она умрет, так ей и надо. Но больничное белье станет грязным, и
даже матрас, а его нельзя стирать. За это Люсю будут ужасно ругать.
Кровь текла и не останавливалась. Люся попыталась слезть с
кровати, пусть лучше течет на пол, его можно помыть. Но голова кружилась, ноги
совсем ослабли, встать Люся не сумела и закричала.
Нельзя было кричать, она знала, что на крик явятся врачи и
сделают еще хуже, наругают за испорченное белье и матрас. Люся попыталась
зажать себе рот, но руки не слушались, а крик продолжал звучать. Люся не только
слышала его, но и видела. Он выглядел как красный воздушный шар, наполненный
тяжелым черным воздухом, будто взяли грозовую тучу, сгустили всю ее мокрую
черноту и вдули в шарик. Теперь он гудел, визжал, совершенно отдельно,
независимо от Люси, и, покачиваясь, перемещался по маленькой палате к двери.
Вот сейчас вывалится в коридор, его услышат и увидят врачи, подумают, что Люся
плохо себя ведет, войдут, обнаружат, что казенное белье стало грязным и много
протекло на матрас, а матрас ведь не постираешь. Они разозлятся и сделают укол.
Надо было замолчать и лежать тихо, но Люся кричала и не
могла остановиться. Ее крик в виде шара, раздутого, как клещ, медленно,
неохотно отвалился от двери, потому что дверь открыли. В палату вошла ночная
сестра и стала сдирать с Люси одеяло. Люся накрылась с головой, спряталась в
теплой душной темноте. Темнота пахла ее кровью. Кровь продолжала вытекать, и
вместе с ней валился из глубины, прямо из живота, истошный крик. Вспух и
надулся черным ужасом еще один шарик. Люся вцепилась в одеяло.
— Да что же это такое! Прекрати! — говорила дежурная сестра.
В палату вошли еще двое. Сильные санитары содрали одеяло, и
все увидели кровь. Сестра ахнула и закричала на Люсю. Она решила, будто Люся
самой себе что-то такое сделала.
— Ее надо было привязывать на ночь! — вопила сестра,
сбрасывая на пол окровавленную простыню и пытаясь обнаружить припрятанный под
матрасом осколок стекла или что-то другое, острое, чем могла Люся себя
порезать.
Но ничего такого не было, и, казалось, сестру это разозлило
еще больше. — И зачем только живут такие уроды? — сказала она санитарам.
Люся не поняла смысла этих слов, даже не расслышала их за
собственным криком, но моментально увидела злобу и гадливость в глазах сестры,
и от этого закричала совсем уж отчаянно.
Сильнее уколов, сильнее любой боли Люся боялась, что о ней
будут плохо думать. Злые мысли других людей представлялись ей чем-то вполне
конкретным, осязаемым, они имели цвет и запах. Злые мысли пахли тухлыми яйцами,
рвотной кислятиной, а по цвету напоминали то рыжую осеннюю слякоть, то
запекшуюся кровь. Люся казалась самой себе отвратительной, вонючей уродиной и
не хотела жить. Она начинала видеть себя глазами чужого злого человека, только
так, и никак иначе. Ненависть к самой себе моментально впитывалась в кожу, во
все ткани тела, отравляла, словно ядовитый газ.
