— А кровищи-то, как из свиньи, — покачал головой санитар, —
вот, мать твою! Только поспать собрался, теперь с этим дерьмом всю ночь
колупаться.
— Нет, а че случилось-то? — флегматично поинтересовался
второй. — Откуда кровь?
Наконец явился дежурный врач. Люся билась в руках санитаров
из последних сил. Она понимала, что все здесь считают ее плохой, ненавидела
себя за это еще сильней, чем другие, и хотела вырваться, чтобы ударить себя,
сделать себе, вонючей, отвратительной, еще больней, еще хуже.
Игла вонзилась так быстро, что Люся не успела ничего
почувствовать, крик оглушил ее, перед глазами крутилось множество тяжелых шаров
наполненных черным криком. Люсю подняли, переложили на носилки, она стала
совсем слабой и почти с облегчением нырнула в знакомую стихию боли. Там ее
качали ледяные волны, озноб разъедал кожу, как кислота, плавились кости,
одиночество обретало форму густого вязкого вещества и Люся медленно, мучительно
тонула в нем, даже не пытаясь выбраться.
На этот раз укол подействовал особенно сильно. Она потеряла
довольно много крови, ее организм совсем не мог сопротивляться. В какой-то
момент она вдруг увидела себя со стороны, толстую растрепанную девочку на
каталке. Лицо девочки было бледно, глаза закрыты, от виска к щеке текла струйка
ледяного пота. Эту девочку ненавидели все — санитары, медсестра, врач, который
сделал укол, и Люся ее тоже ненавидела, затыкала нос, потому что воняло тухлыми
яйцами.
Каталку вывезли на улицу, погрузили в машину, взвыла сирена.
Люся увидела уже откуда-то издалека синие всполохи мигалки, широкое красное
лицо санитара, бутерброд и банку пива в его руках, мокрый жующий рот, услышала
приглушенные голоса, смех. Теперь все это не имело к ней отношения. Она находилась
вовсе не в фургоне «скорой», а сидела с рюкзачком у ворот детского дома и ждала
тетю Лилю.
Солнце било в глаза, пели птицы, Люся сорвала одуванчик и
дунула изо всех сил. Поднялись и медленно закружились в горячем воздухе
крошечные кукольные парашютики, Люся вытянула руку, пытаясь поймать их, они
щекотно опускались на ладонь, она опять дула и смеялась. Пахло сухой,
разогретой на солнце ромашкой, не было никакой боли, никто Люсю не трогал, не
ругал, все знали, что она хорошая девочка, и тонкая фигура тети Лили в светлом
летнем платье уже показалась из-за поворота. Тетя Лиля шла по дороге, чтобы
забрать Люсю, все шла, шла, но не приближалась. Люсе было тепло, в груди что-то
сладко, нежно вздрагивало, позванивало, как будто там поселился веселый хрустальный
колокольчик.
Санитары, выгружая носилки, чуть не уронили Люсю. Тот, что
всю дорогу ел, отпустил руку, чтобы на ходу поковырять в зубе, носилки
перекосило, тяжелое мягкое тело поймали на лету.
— А поосторожней нельзя? — отчетливо, сердито произнес кто-то
рядом, и голос был похож на голос тети Лили. — Это все-таки ребенок, а не мешок
с тряпьем.
В ответ невнятно выругались матом, пахнуло рвотной
кислятиной, но лишь на секунду. Люсе показалось, что она плывет куда-то, легко,
как резиновая игрушка в ванной. Ее подняли, опять положили. Она почти очнулась,
но боялась открыть глаза, чувствовала прикосновение ледяного металла, резиновых
рук, отчетливо различала тихие голоса, острый запах марганцовки, хлорки,
какой-то свежей туалетной воды, табака, мыла, и в красном мареве, под
стиснутыми веками, возникло сердитое лицо тети Лили, а рядом замаячило другое лицо.
Карие глаза, крепкие крупные зубы, веселая улыбка.
Он улыбался, разговаривал тихо и вежливо, но тетя все равно
сердилась и выгоняла его. Люся так радовалась, что он пришел, с конфетами, с
цветами, чтобы поздравить ее с днем рождения, поцеловать и накормить конфетами,
она сама открыла ему дверь, а тетя вышла из ванной и стала кричать. Люся не
понимала почему, но все равно ей было хорошо. Рядом с ним ей всегда было
хорошо, что бы он ни говорил, ни делал, что бы ни говорили и ни делали другие.
Она льнула к нему, старалась угодить во всем, каждое его слово было для нее
единственной и главной реальностью. Как он говорил, так она и делала, и думала
так, не желая знать, что может быть по-другому. С его ладони она могла съесть
червяка, дохлую лягушку, смертельный яд и облизнуться от удовольствия.
Дали общий наркоз. Люся провалилась в сплошную, непроглядную
тьму, и последнее, что привиделось ей, было сверкающее тонкое лезвие странной
ромбовидной формы и огромные темные пятна крови, расползающиеся по розовой пушистой
ткани.
* * *
Чай был заварен отлично, по всем правилам но показался Илье
Никитичу совершенно безвкусным. Он встал из-за стола, вылил чай в раковину,
сполоснул чашку, поставил ее в сушилку и удалился к себе в комнату. Его мама,
Лидия Николаевна, тяжело вздохнула и не сказала ни слова.
Бородин был старым холостяком, жил с мамой, и в последний
раз задумывался о том, какое впечатление он производит на женщин, лет десять
назад. Однако совсем недавно, ни с того ни с сего, стал дольше задерживаться у зеркала
и однажды мрачно спросил маму:
— Как ты считаешь, может красавица влюбиться в жирное
чудовище?
— А что случилось? — Лидия Николаевна вздрогнула и испуганно
уставилась на него сквозь очки.
— Ничего. Просто спрашиваю. Слушай, может, мне начать гимнастику
делать или бегать по утрам?
— Илюша, что произошло? — Лидия Николаевна отложила книгу,
подошла к сыну и развернула его за плечи. — Посмотри мне в глаза.
— Ну, смотрю.
Глаза Лидии Николаевны были увеличены стеклами очков, от
этого взгляд ее казался испуганным. Но на этот раз она действительно
испугалась. Ее пожилой сын многие годы говорил и думал только о работе. Он как
будто забыл, что на свете существуют женщины, в зеркало смотрелся, только когда
брился. Лидия Николаевна в разговорах со своими приятельницами сетовала на
сложный характер сына, на его замкнутость, говорила, что мальчик вырос
совершенным трудоголиком и хорошо бы его с кем-нибудь познакомить. Нельзя же вообще
не иметь никакой личной жизни! И очень обидно, что никогда у нее не будет
внуков.
Но она лукавила. С отсутствием внуков она давно смирилась и
уже не страдала из-за этого. В глубине души она ужасно боялась, что в их
налаженную, спокойную жизнь когда-нибудь ворвется чужая женщина, и все пойдет
кувырком.
Когда-то ему пришлось пережить глупую неразделенную любовь,
это была долгая, мучительная история, после которой он сник, стал набирать вес,
превратил себя в старика. Лидия Николаевна боялась повторений и не верила, что
есть на свете женщина, способная по достоинству оценить ее сына. Он не молод,
не богат, не красив. Он умный, добрый, порядочный человек, профессионал в своем
деле, но кому в наше время это интересно?
— Так кто же она, эта красавица? — несколько раз осторожно
спрашивала Лидия Николаевна.
