Иван резко остановился. Голова шла кругом. Сама собой
выстроилась совершенно новая и неожиданная версия, которая показалась ему куда
правдоподобней и крепче всех умозаключений о виновности истерика Фердинанда.
Заметив ларек в конце переулка, капитан направился к нему,
купил себе банку спрайта, вскрыл неудачно, облил джинсы, наконец, взволнованный
и злой, уселся на лавочку, отхлебнул теплую приторную воду и закурил. Злился он
прежде всего на себя.
* * *
Маленький человечек замешкался на пороге кабинета, прикрывая
за собой дверь медленно, осторожно, как будто до смерти боялся малейшего стука.
Но дверь все-таки хлопнула, человечек вздрогнул и жалобно извинился.
— Добрый день, Фердинанд Леопольдович, проходите,
присаживайтесь, — ободряюще улыбнулся Бородин.
Вглядываясь в худое горбоносое лицо, украшенное прозрачной,
какой-то неуместной бородкой, Илья Никитич попробовал мысленно перенести этого
закомплексованного пожилого отрока на место преступления и вложить ему в руку
нож с ромбовидным лезвием. Картина получилась совершенно неубедительная.
— Простите, — пробормотал посетитель, неловко присаживаясь
на краешек стула, — вы не могли бы не употреблять моего паспортного
имени-отчества в разговоре? Если вам не сложно, обращайтесь ко мне просто
Федор.
— Хорошо, Федор, — кивнул Бородин, — пожалуйста, попытайтесь
припомнить, как вы провели вечер и ночь с шестого на седьмое июня этого года.
— Ночь, когда убили Лику? — понимающе улыбнулся Фердинанд. —
Ну конечно, ваш бравый капитан с удовольствием вписал в меня в число
подозреваемых. Кстати, их много у вас? Или я пока в одиночестве?
— Немного, но есть, — уклончиво ответил Бородин, — а
удовольствия, честно говоря, никакого. Так что вы делали, где были в ночь с шестого
на седьмое?
— С которого часа начинать? — он поерзал на стуле и достал
из кармана сигареты. — Вы позволите?
— Да, пожалуйста. Я вас слушаю. Начинайте часов с шести.
Фердинанд прикурил, поискал взглядом пепельницу, нашел и как
будто немного успокоился.
— Около шести ко мне заглянул сосед Владимир Гнобенко и стал
клянчить взаймы двадцать рублей. Я не дал, поскольку Гнобенко сильно пьет и его
жена просила не давать ему денег. Но беда в том, что у меня всегда есть
некоторый запас спиртного, и он знает об этом. Мебели в комнате не осталось,
все на виду, и Гнобенко сразу увидел бутылку водки. Там было больше половины.
— Сами пьете?
— Иногда, совсем немного. Ваш капитан, вероятно, подумал,
будто я алкоголик. Когда он пришел, я предложил ему водки, он, конечно,
отказался, и я выпил один. Но это совершенно для меня нетипично. Впрочем, меня
вовсе не интересует мнение вашего капитана. Так вот, вечером шестого числа я
пытался избавиться от соседа Владимира Гнобенко. Он в тот вечер был особенно
навязчив. Одной водкой, которую я готов был ему отдать, он обойтись не желал.
Ему требовалось общение, а это невыносимо. Единственное, что я мог сделать, —
уйти. Однако он порывался идти со мной. Видите ли, я единственный человек в
нашей квартире, кто не орет на него, слушает иногда пьяные откровения, вот он и
прилепился. Но мою будущую жену Ларису он боится. Она крупная женщина с громким
голосом и терпеть не может пьющих людей. Я сообщил Гнобенко, что отправляюсь
ночевать к Ларисе. Мне пришлось несколько раз повторить это, потому что он уже
ничего не соображал и рвался меня провожать. Около семи я наконец выбрался на
улицу. Шел дождь, я был простужен и, хотя знал, что Ларисы нет в Москве,
отправился к ней. Собственно, больше некуда. Остаток вечера, ночь и следующее
утро провел в ее квартире. Что еще вас интересует? — Лицо его вдруг приобрело
совершенно новое, надменное выражение.
— Кто-нибудь может подтвердить это?
— Я не убивал Лику, — произнес Фердинанд и оскалил
неприятные испорченные зубы, — никакого алиби у меня нет. Но я совершенно не
обязан перед вами оправдываться. Оправдывается виноватый. Нетрудно догадаться,
что вашему капитану пришла в голову эта чушь в крематории. Сначала он
подслушивал мое последнее бормотание, обращенное к Лике, потом явились братки
со своей Дездемоной в гробу, и я сорвался.
— Простите, с кем в гробу? — вскинул брови Бородин.
— Ну с этим, — Фердинанд поморщился, — с бандитом, которого
зарезала любовница из ревности. Вот у капитана и сработала ассоциация. Он ведь
у вас психолог, а я имел глупость ляпнуть о своей неразделенной многолетней
любви. Яркий пример милицейской логики. Если пьяная девушка могла броситься с
ножом на любовника, почему пьющий мужчина не может проделать то же самое?
Правда, в моем случае речь идет не об одном ударе, а о восемнадцати, насколько
мне известно. Я несимпатичен вашему капитану, и он с удовольствием приписал мне
этот ужас. Скажите, вы нашли записку? — он задал вопрос, не изменив интонации,
без всякого перехода, и Бородин не сразу сообразил, о чем речь.
— Да, нашли, — ответил он, кашлянув, — почему вас это
интересует?
— Можно подумать, вы не понимаете, почему, — Фердинанд
неприятно сощурил маленькие светлые глазки, — вы, кажется, поумней капитана
Косицкого.
— Послушайте, оставьте капитана в покое, — Бородин почувствовал,
как тихо, вкрадчиво поднимается в душе совершенно необъяснимое и неодолимое
раздражение. — Нет, я не понимаю, почему вас так интересует записка, — произнес
он медленно и заставил себя улыбнуться.
— Потому, что я никогда не видел Лику в таком состоянии, —
сердито пробормотал Фердинанд. — Никогда в жизни. А ведь мы знакомы практически
с рождения. Меня всегда интересовало все, что касалось Лики. Абсолютно все. Мне
было восемь лет, когда она заболела ветрянкой, и я отыскал в библиотеке
медицинский справочник, прочитал все об этой болезни. В двенадцать, когда она
научилась шить и вязать, я знал, в каких магазинах продаются хорошие ткани и
пряжа, где можно достать модные журналы с выкройками, прибалтийские и польские.
Наши в то время никуда не годились. На четырнадцатилетие она связала мне шарф,
синий, с серыми полосками. Когда мне совсем плохо, я обматываю его вокруг шеи и
в нем живу. И вы спрашиваете, чем меня заинтересовала записка, из-за которой
Лику убили? Вопрос, мягко говоря, неуместный. Пожалуйста, покажите ее мне или
хотя бы перескажите своими словами.
— Почему вы думаете, что ее убили именно из-за этой записки?
— быстро спросил Бородин, не глядя на собеседника. — Вы даже не знаете ее
содержания, а говорите с такой уверенностью.
— Я слишком хорошо знаю Лику. Знал… — он поежился, словно
его знобило. — Черт, совершенно не могу говорить о ней в прошедшем времени.
Лика была человеком действия. Она, в отличие от сестры, не умела просто
переживать. Ей необходимо было срочно действовать. Информация, вызвавшая у нее
столь мощный шок, вероятно, заставила ее предпринять нечто весьма серьезное, а
возможно и опасное. — Для кого?
