— Ну, как мы уже знаем, прежде всего для нее, — он хохотнул,
словно сказал нечто смешное, — впрочем, вас вряд ли интересуют мои
умозаключения. Так покажете записку или нет?
Бородин молча выдвинул ящик стола и достал прозрачную
пластиковую папку. Фердинанд читал долго, приблизив папку к глазам, светлые
широкие брови двигались, как отдельные живые существа. Наконец положил папку на
стол и принялся сосредоточенно выковыривать сигарету.
Курил он «Золотую Яву», дым был довольно противный, едкий.
Бородин встал, открыл окно, а когда повернулся, увидел, что Лунц плачет. По
впалым щекам текли крупные слезы и путались в прозрачной бородке. Глаза были
широко раскрыты и смотрели в одну точку. Он автоматически подносил сигарету к
губам, выпускал дым, лицо его наливалось нехорошей обморочной бледностью. Илья
Никитич предложил ему воды, он замотал головой, дрожащей рукой вытащил из
кармана несвежий носовой платок и шумно высморкался.
— Почему, ну почему? — пробормотал он в платок. — Неужели
нельзя было порвать и выбросить? В этом она вся. Никогда не делала то, что
собиралась и обещала, всегда поступала наоборот, забывала, о чем говорила
минуту назад. Постоянно играла, причем не просто, а в жизнь и смерть.
Интересно, что она чувствует сейчас?
— Кто, простите? — шепотом спросил Бородин.
— Ну да, они, вероятно, уже встретились, им обеим ясно, что
произошло на самом деле, однако что толку? Ну, не надо на меня смотреть. Вы так
смотрите, словно впервые услышали о бессмертии души и существовании загробной
жизни.
Бородин ничего не сказал на это. Выдержав паузу, он дал
собеседнику немного успокоиться и задумчиво произнес:
— Я только одного не понимаю. Почему, зная так много, вы не
знаете ничего?
— Например? — Фердинанд встрепенулся, часто заморгал, слезы
высохли. — Чего же это я не знаю?
— Самого важного. О ком шла речь в этой записке?
— Каждой матери легче думать, что ее ребенок стал наркоманом
не по собственной жалкой слабости, а по чьей-то чужой злой воле, — Фердинанд
болезненно поморщился и закатил глаза, показывая, как устал от непонятливости
собеседника. — Ольга имела в виду свою несостоявшуюся свекровь, кого же еще?
Вероятно, между этими двумя женщинами установилась смертельная вражда. И вполне
вероятно, что одна другой помогла умереть. Между прочим, десять лет назад,
когда произошла трагедия. Лика не хотела верить в самоубийство, и все, в том
числе ваш покорный слуга, убеждали ее, что виноватых нет. И вот она находит
записку. Дальнейшие ее действия я представляю довольно ясно. Она пытается
выяснять правду, и чем это кончается, мы с вами знаем.
— То есть вы хотите сказать, что убийцу наняла женщина,
упомянутая в записке? — Бородин откинулся на спинку стула. — Не слишком ли
сложно для заказного убийства? Все-таки восемнадцать ножевых ранений…
— Да, наверное, вы правы, — равнодушно кивнул Фердинанд, —
Лику убил случайный маньяк, — он поджал губы и замолчал на несколько секунд.
Лицо его замерло, он тревожно думал о чем-то и вдруг выпалил неожиданно
громким, высоким голосом:
— Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос. Ее изнасиловали?
— Нет, — покачал головой Илья Никитич. — Ее сначала ударили
по шее ребром ладони. Вероятно, это сделал человек, владеющий каратэ. Вы ведь
занимались каратэ и должны знать, что ударом по сонной артерии можно убить. Не
понимаю, зачем потом понадобилось восемнадцать раз ножом, — он попытался
поймать ускользающий взгляд Фердинанда, — и почему она открыла дверь случайному
маньяку?
— Не могла она открыть дверь случайному человеку, — смиренно
кивнул Фердинанд, — она была осторожной. Вероятно, его впустила сумасшедшая
девочка.
— Но как умудрился случайный маньяк уговорить Люсю взять
вину на себя? — задумчиво пробормотал Бородин. — Девочка до сих пор повторяет,
тупо и упорно, что это она убила тетю, словно ее зомбировали. Это мог сделать
только хорошо знакомый человек, которому она верила, от которого она была
беременна. У нее ведь в больнице выкидыш случился, так-то, уважаемый Ферди…
простите великодушно, Федор.
— Вы с ума сошли? — процедил Фердинанд сквозь зубы и густо
покраснел. — Вы соображаете, что несете? Значит, я, по-вашему, убил Лику,
врезал ей ребром ладони по сонной артерии, восемнадцать раз пырнул ножом, а
потом каким-то непостижимым образом убедил четырнадцатилетнюю идиотку взять
вину на себя, но предварительно еще и обрюхатил ее?!
— А почему вы решили, что я говорю о вас? — тихо спросил
Бородин.
— Я отказываюсь с вами разговаривать. Не могу больше. Все.
Устал. И не обязан.
— Отказываетесь давать свидетельские показания? — вкрадчиво
уточнил Бородин.
— Это по-другому называется. Это шантаж, психологическое
давление, черт знает что! Я живой человек в конце концов, а вы делаете из меня
какое-то исчадие ада. Всему есть предел! — он кричал и трясся. Лицо его
покрылось испариной. Глаза больше не бегали, глядели прямо на Бородина, и в них
не было паники, страха, ничего, кроме гнева сильно оскорбленного человека.
— Никаких обвинений я вам пока не предъявляю, — отчеканил
Бородин, — я просто излагаю факты. Это во-первых. А во-вторых, будьте любезны,
впредь выбирайте выражения. Ну что, продолжим? Или вы напишете официальный
отказ?
— Извините. Сорвался, — буркнул Фердинанд и закурил
очередную сигарету. — Я готов отвечать на ваши вопросы.
— Замечательно, — кивнул Илья Никитич. — Скажите,
пожалуйста, как звали отца Люси?
— Не знаю.
— Об интернате или лесной школе, где жила Люся, вам известно
хоть что-нибудь?
— Это учреждение находится где-то под Москвой. Лика ездила
туда на электричке. Больше мне ничего не известно.
— С какого вокзала?
— С Киевского, — выпалил он, не моргнув глазом.
— Ну вот, уже неплохо. Может, поднатужитесь, еще что-нибудь
припомните?
Фердинанд молча помотал головой. — Хорошо, вы знаете, что
Лилия Анатольевна ездила туда. Как часто? В каком настроении возвращалась?
— Думаю, часто. А насчет настроения… — он закатил глаза и
принялся теребить свой грязный носовой платок, — скверное у нее было
настроение. Каждый раз все хуже. В последнее время, когда я звонил ей, уже по
голосу угадывал, что она только что вернулась оттуда. Впрочем, надо делать
скидку на ее обостренное чувство вины. Она грызла себя, считала свой поступок
чуть ли не предательством, — он замолчал, облизнул губы, и стало заметно, что
он дрожит, во рту у него пересохло. Илья Никитич решил пока оставить эту тему.
Он давно приучил себя не спешить с вопросами, которые его особенно остро
интересовали.
