Галина Семеновна Солодкина любила поболтать с невесткой. На
самом деле болтала только она, а Ксюша кивала с умным видом, изредка вставляя:
«Ну да, конечно. Надо же, как интересно, а я не знала». У Галины Семеновны
накопился огромный запас невысказанных поучительных монологов. Сын совершенно
не умел слушать, зато теперь она могла дать себе волю. Ксюша представлялась ей
куском влажной глины, которому следует придать правильную изящную форму, а
потом вдохнуть в свое неповторимое произведение жизнь.
Она учила невестку ходить, говорить, причесываться, выбирать
одежду в дорогих бутиках, продукты в супермаркете и на рынке, купать, кормить и
одевать ребенка, а главное, правильно относиться к Олегу.
Олег бывает немного странным, как все творческие люди. Он
весь в себе, в своих мыслях, фантазиях, так сказать, в творческом процессе. Да,
у него не все ладно со здоровьем, у него целый букет болезней, гипертония,
нарушение внутричерепного давления, и с нервами плохо. Просто он не щадил себя,
много трудился интеллектуально, а это страшно изматывает нервную систему.
Теперь ему приходится принимать лекарства, и некоторые препараты, имеют
неприятные побочные эффекты.
Слово «наркотики» в семье Солодкиных было запрещенным,
табуированным. То, что пил горстями и вкалывал себе в вены Олег, тактично
именовалось «препаратами». Галина Семеновна упорно не замечала многолетнюю
наркоманию своего единственного сына. Ксюша была бы рада тоже не замечать,
однако Олег тихо и весьма упорно пытался посадить ее на иглу, уверяя, что без
этого они никогда не поймут друг друга.
Вчера вечером к нему приехали гости. Фотограф Киса и две
фотомодели, совершенно одинаковые блондинки. Именно их видела Ксюша на
видеопленке, именно они веселились на солнечной лужайке под присмотром
элегантной дамы красной шляпе.
Фотограф Киса был такой же наркоман, как Олег, к тому же
«голубой». У него не было имени, только прозвище Киса. Девочки наркотиками не
баловались, однако привезли с собой какую-то новую синтетику. Ксюша слушала,
как они рекламировали свой товар и особенно подчеркивали, что для привыкания
достаточно одной дозы. Олег и Киса укололись, девочки устроили стриптиз под
музыку, сначала в столовой, потом на веранде. Киса их снимал в разных позах, до
четырех утра орала музыка, причем какая-то особенная, изощренно действующая на
подсознание. Маша плакала и не могла уснуть. Олег и девки все время влезали
наверх, вопили, приставали к Ксюше.
— А че такая кислая? Оттянись, расслабься, лапушка! —
кошачьим протяжным басом мяукала одна из девок, пытаясь как-то омерзительно
прильнуть, погладить коленку.
— Слышь, твоему младенцу надо успокоительное давать, чего
она так разоралась? — вяло спрашивала другая.
— Хочешь, скажу, почему тебе так хреново? Ты просто не
знаешь, что такое настоящий кайф. Вот смотри, один укольчик, и ты станешь
другим человеком.
Ксюша просила их уйти и по возможности не шуметь. Они
извинились издевательски вежливо и ушли. Внизу еще громче взревела
психоделическая музыка. Маша устала плакать, заснула у груди, Ксюша сидела, не
шевелясь, чувствуя, как вздрагивает во сне ребенок, и не знала, что делать.
Дверь в комнату не запиралась. Ну не вызывать же милицию! Ей уже приходило это
в голову. Сотовый телефон Олега валялся внизу, в столовой, и можно было
потихоньку утащить его, позвонить «02». Однако это ведь полный бред, скандал на
весь поселок. К ее мужу приехали гости, они всего лишь развлекаются.
Через полчаса красотки вернулись вместе с Олегом, который
уже ничего не соображал. У Ксюши на глазах они обнимали его тонкими и гибкими,
как водоросли, руками, томно закатывали глаза, бормотали непристойности и опять
предлагали Ксюше уколоться. Олег громко, истерически смеялся, орал: «Ой, девки,
щекотно!»
Машенька проснулась, заплакала, он выхватил ее у Ксюши и
принялся трясти, комично изображая заботливого отца и повторяя гнусавым
голосом: «Баю-бай, слушайся папочку!» Одна из девок подползла к Ксюше на четвереньках
и захныкала: «Уа, уа, мамочка, дай молочка!», при этом хватала ее за ноги и не
давала подойти к Олегу, отнять ребенка. Вторая прыгнула на старинный шахматный
столик, скинув с него стопку чистых детских вещей, и стала медленно, плавно
извиваться и расстегивать пуговицы блузки.
Ксюша могла поклясться, девки не кололись и ничего, кроме
воды и сока, не пили. Она видела их глаза, наглые, ледяные, совершенно трезвые.
Они развлекались, оттягивались. Кричать «Прекратите! Уйдите отсюда!» было
бесполезно. Ее никто не слышал. Первая продолжала ползать на четвереньках,
скаля зубастый рот, вторая уже скинула блузку и вертела бедрами, избавляясь от
узенькой мини-юбки. Олегу наскучила роль комедийного папочки, он небрежно кинул
ребенка на диван. У Маши от крика посинели губы, Ксюша закутала ее в вязаную
шаль, прижала к себе и принялась укачивать, шепотом, на ушко, петь колыбельную.
Наконец они выкатились из комнаты, прихватив с собой
осовевшего вялого Олега. Ксюша решила не появиться, пока они совсем не уедут,
придвинула кресло-качалку к Машиной кроватке. За окном был ясный теплый
рассвет, щебетали птицы. Страшно хотелось спать. Сквозь сон она услышала
урчание мотора, какой-то новый мужской голос, хлопанье дверей, сухой неприятный
шорох гравия на дорожке под окном, русалочий смех, опять урчание мотора.
Наконец стало совсем тихо, остался только радостный птичий щебет. Ксюша
додумала, что надо встать, спуститься вниз, умыться, зубы почистить, потом
раздеться и лечь в постель. Но не было сил открыть глаза. Сон сковал ее
намертво, как застывшая смола. Она чувствовала себя пчелой, впаянной в кусок
янтаря. Вокруг нее зашевелилось нечто жуткое, не живое, но и не совсем мертвое.
Гигантская пластмассовая кукла с желтыми волосами раскрывала
рот, хлопала глазами, громко, отчетливо повторяла: «Оттянись, уколись».
Фотограф Киса, отлитый из упругого голубого желе, похожий на гигантскую
мармеладину, колыхался в беззвучном смехе. Еще одна кукла, золотисто-розовая, с
черными грубыми прорезями суставных перемычек, сгибала и разгибала твердые
тонкие конечности, кланялась, приседала, словно кто-то дергал невидимые нити.
Но всех заслонил огромный, бесформенный Олег, грубо сшитый из белой фланели
черными нитками, с пуговичными глазами. Руки, рыхло набитые ватой, хлопали, как
куриные крылья, тянулись к Ксюше. Она почувствовала странное покалывание, как
будто в тряпочной руке, которая прикасалась к ней, забыли швейную булавку. Ну
да, конечно, булавка. Что же еще может так царапать кожу?
Тряпочный вялый Олег шевелил намалеванным ярко-красным ртом,
бормоча что-то, и Ксюша расслышала:
— Ну, где там вена у тебя, мать твою?
Она продралась наконец сквозь липкую толщу сна, вскочила,
опрокинув кресло-качалку. Утреннее солнце обожгло глаза, вместе с пустым
соломенным стуком прозвучал еще один звук, тяжелый, мягкий. Она увидела на полу
голого Олега, белого, рыхлого, в длинных цветастых трусах. В руке он держал
шприц, наполненный какой-то мутной дрянью. На кончике иглы дрожала маленькая
плотная капля.
