— Совсем взбесился! — шепотом выкрикнула Ксюша и, выхватив у
него шприц, зашвырнула в другой конец комнаты. Пластиковая трубочка медленно
покатилась по полу и скрылась под диваном.
Олег ответил хриплым матерным залпом, скалясь, ворча,
подполз к дивану и принялся шарить под ним рукой.
Ксюша молча наблюдала за ним, обхватив плечи и пытаясь унять
крупную дрожь. Наконец он отыскал шприц, вытер иглу о трусы, попытался встать с
пола, но не сумел, так и остался сидеть у дивана.
— Слышь, Ксюха, ну кольнись, один разок попробуй, — произнес
он вялым, вполне мирным голосом и громко рыгнул, — мы с тобой сразу поймем друг
друга, ну чисто по-человечески, кольнись, а? Ты такая вся из себя серьезная,
правильная — он скорчил обиженную морду, комично опустив вниз уголки рта, —
прям ва-ще, деловая. Давай, без базара, кольнись, старуха, оттянись, в натуре!
Он давно разучился говорить естественным голосом, нормальным
языком. Он все время ломался, корчил рожи, выкручивал самого себя, как мокрое
белье.
— Олег, ложись спать, ты ничего не соображаешь, тебе плохо.
— Да мне отлично! — он помотал головой и зажмурился. — Мне
все в кайф! Слышь, ты колоться будешь или нет? Не хочешь? Ну ладно, — он
протяжно вздохнул, — тогда я сам.
Руки у него сильно тряслись, он не мог попасть в вену,
потерял терпение, и завопил:
— Ну, чего смотришь, дура! Помоги! — Дальше опять матерный
залп. Он матерился залпами, как будто выпускал кишечные газы через рот.
— Ты можешь не орать? Ребенка разбудишь. Он уже воткнул в
себя иглу, закрыл глаза, медленно вдавливая поршень шприца, забормотал:
— Какого ребенка? Где ребенок? У меня нет никакого ребенка…
— Что ты несешь? — покачала головой Ксюша — У нас с тобой
дочь. Ее зовут Маша. Ей три месяца.
Он выдернул иглу, поднес руку ко рту, слизнул кровь,
несколько минут сидел, зажмурившись, прислушиваясь к себе, наконец открыл
глаза, взглянул на Ксюшу снизу вверх и, оскалившись, медленно произнес:
— Ну ладно, хорош врать. Я все знаю.
Он не мог знать. Кроме самой Ксюши и врача в роддоме, никто
не мог знать.
— Послушай, ну ты кому голову морочишь? Я же врач, я
пятнадцать лет принимаю роды. У тебя доношенная беременность, зрелый плод.
Сорок недель. Сорок, а не тридцать шесть. Зачем тебе понадобилось выдумывать
такую ерунду? При недоношенности бывают всякие патологии, масса проблем,
восьмимесячный ребенок нуждается в особом уходе и медицинском наблюдении. Зачем
тебе это?
— Да нет же! Я ничего не выдумываю, я точно помню, когда все
случилось, я помню день и даже час! Сорок недель назад мы с мужем впервые
увидели друг друга, и только через месяц… ну, в общем, познакомились совсем
близко. Это все знают, и Галина Семеновна…
— А при чем здесь Галина Семеновна? Она, что, свечку
держала?
— Не совсем… Ну, почти…
— Ох и влипла ты, девочка, слов нет. Ладно, не напрягайся, я
понял. Так бы сразу и сказала…
Олегу удалось подняться на ноги. Покачиваясь, он подошел к
Ксюше вплотную и, притянув ее к себе за ворот футболки, выдохнул:
— Думаешь, не помню? Я все отлично помню, малышка. Так что
про дочку Машу трех месяцев ты пой песни моей чадолюбивой маме. А мне не надо,
ясненько?
Он подмигнул и оскалился. Он тяжело, хрипло дышал Ксюше в
лицо. У него была сильная одышка и отвратительный, кислый запах изо рта.
Несмотря на очередную дозу, глаза его казались вполне ясными. Он разжал руку,
отпустил ворот майки, поплелся к дивану, плюхнулся, нащупал на тумбочке бутылку
с дынным ликером, зубами отвинтил крышку и стал лить себе в рот липкую приторную
жижу.
Какая же она прелестная, чудо, просто чудо! Она похожа на
меня, маленькую. Завтра я обязательно принесу свои детские фотографии, ты
посмотришь. Знаешь, Олег ведь тоже родился восьмимесячным, но он был
недоношенным, с ним трудно пришлось в первый год… Удивительно, у девочки
никаких признаков недоношенности. Врачи говорят в один голос, что девочка
просто отличная, крепенькая, здоровенькая. Ну да, тридцать шесть недель, а не
сорок, просто раннее созревание плода. Впрочем, все это чепуха. Главное, у меня
теперь есть внученька. Господи, а какие глазки, пальчики, ножки, какое личико!
Ангел, а не ребенок. Спасибо тебе, солнышко, за внучку. Я всегда знала, что ты
умница. Ты уже решила, как мы ее назовем? Да, нам с Олегом тоже очень нравится
имя Машенька…
Галина Семеновна свято верила, что если найти чистую, юную,
здоровую девочку и если эта девочка очень постарается, то есть шанс получить
полноценного, здорового внука или внучку. Она панически боялась встречать
старость наедине с Олегом.
Галина Семеновна была женщиной энергичной, привыкла
добиваться поставленной цели, не знала сомнений, не желала понимать, что, когда
цель достигнута и момент победы позади, жизнь неуклонно, беспощадно
возвращается в свою колею. Можно на короткое время изменить ход событий, влезть
в таинственный механизм судьбы, как в чрево старинных часов, что-то подкрутить,
подправить, но потом сдавленные пружины опять разжимаются, колесики начинают
вертеться, независимо от твоих стараний и иллюзий.
«Рано или поздно он посадит меня на иглу, — думала Ксюша,
расчесывая волосы массажной щеткой из натуральной щетины, — интересно, что она
сделает? Сначала попытается меня лечить, как пыталась лечить его. А потом
выгонит либо отправит в психушку, оформит все по закону, как положено, и сама
будет растить Машу. Она подрастет, не исключено, что Олегу придет в голову
приобщить ее к своему героиновому кайфу. Вот тебе и счастливое детство, вот
тебе и райский садик».
Ручка массажной щетки была отлита из натурального янтаря.
Вещица эта стоила столько, сколько Ксюшин отец, кандидат наук, получал за месяц
работы в своем НИИ. Собственное лицо в зеркале казалось ей не просто чужим, но
отвратительно чужим. Мысли путались, сливаясь в сплошное истерическое «Не могу
больше».
— Ну, не можешь. И что дальше? — обратилась она к своему
отражению.
Можно уйти к родителям, в гнилую грязную квартирку, в
упорную, принципиальную нищету, каждый день слушать возвышенные речи о том что
главное в жизни — это духовные ценности, а деньги и вообще все материальное
превращают человека в низкое, бездуховное существо, в животное. При этом
Машенька лишается не только памперсов, красивых игрушек и одежек, у нее никогда
не будет французских курортов с белоснежными виллами и маленькими кафе,
элитарной гимназии, где учат сразу двум языкам с шестилетнего возраста, потом
Оксфорда или Кембриджа. И на всю жизнь у нее останется инстинктивная
брезгливость к тому, что именуют «духовными ценностями». За этим
словосочетанием будут стоять не книги, не картины, не музыка, а вонь хозяйственного
мыла и штопаные носки.
