Через полгода в коммуналку заявилась милиция с облавой,
притон прикрыли. Толик успел уйти через черный ход, взяли только девочек и пару
клиентов, подержали в отделении и выпустили.
Потом была череда других притонов, сутенеров, клиентов,
Марина все держалась, почти не пила и совсем не кололась и в результате
довольно долго сохраняла товарный вид. В восемьдесят восьмом на ее книжке уже
лежала вполне приличная сумма, но тут разразилась первая деноминация, и от
денег осталась только горькая память. Марина стала работать на Тверской. Там
было больше риска, но и денег больше, иногда платили валютой. Именно из-за
валюты, из-за вожделенных, надежных долларов, Марина и погорела. Попались щедрые
клиенты, она решила припрятать от сутенера полтинник, а напарница, с которой
вместе работали, взяла и стукнула. Может, поэтому, а может, были какие-то
другие причины, но в итоге при очередной милицейской облаве у Марины при обыске
нашли пять упаковок героина.
Три года в зоне оказались для нее передышкой. Она попала в
образцово-показательную колонию, шила синие рабочие халаты, участвовала в
самодеятельности, просыпалась и засыпала с легкой душой, потому что рядом не
было мужиков, клиентов и сутенеров, которых она ненавидела. За примерное
поведение ее освободили досрочно. Она решила не возвращаться к прежней постылой
профессии, отправилась домой в Катуар, но в квартире в панельном доме жили
чужие люди. Мать умерла, отец просто исчез, не вернулся из зоны. Кроме
Тверской, ей некуда было деться.
В январе девяносто пятого, стоя на своем посту у метро
«Маяковская» в строю терпеливых товарок, Марина так промерзла, что была рада
любому, самому паршивому клиенту, лишь бы поскорее выбрал и повез куда-нибудь в
тепло. Подъезжали машины, опускались стекла, выглядывали мужские головы, глаза
медленно скользили по ногам в тонких колготках, по лицам, синим под слоями
косметики. «Снимали» в ту ночь неохотно. Из-за сильного мороза у девочек был
нетоварный вид. Неподалеку в переулке стояла пара сутенерских машин, если
становилось совсем невмоготу, можно было сбегать погреться, но тогда рискуешь
упустить клиента. Марина терпела, не рисковала, и ей повезло. Притормозил
скромный серый «жигуленок», из него выглянул вполне нормальный парень, не
старый, не противный, и тут же подозвал Марину, договорился с подоспевшим
сутенером о цене на всю ночь, и Марина нырнула в теплый салон.
Всю дорогу он молчал. Из магнитофона орал тяжелый рок. Он не
спросил, как ее зовут, и сам не представился. Но ей это было все равно. Ехали
долго, куда-то в Тушино. Остановились у новой двенадцатиэтажки, все также молча
вошли в подъезд. В лифте она разглядела самое обыкновенное, даже приятное лицо.
На вид ему было не больше двадцати пяти.
Квартира оказалась крошечной, однокомнатной. Пахло какими-то
индийскими благовониями, стены были оклеены мрачными красно-черными обоями и
увешаны жуткими африканскими масками.
— Иди в душ, смой всю косметику, — скомандовал он, — и
переоденься в то, что там лежит на стиральной машине.
В ванной, отделанной черным кафелем, Марина увидела
аккуратную стопку одежды, развернула и тихо ахнула. Черное, глухое и длинное
платье из грубой ткани, черный платок, черная шапочка, по форме похожая на
церковную маковку. Что-то выпало, звякнуло о кафельный пол. Марина наклонилась
и подняла большой серебряный православный крест на толстой цепочке.
То, что происходило потом, когда она, вымытая, с чистым, без
косметики, лицом, в монашеском одеянии, переступила порог мрачной комнаты лучше
не вспоминать. Марине прежде приходилось слышать леденящие кровь истории о том,
как девочки попадали к садистам, маньякам, и если выбирались живыми, то
оставались инвалидами, с изуродованными лицами. Среди ее клиентов иногда
встречались психи, которые требовали надевать железный ошейник, наручники,
какие-то цепи на ноги или давали плеть, заставляли хлестать себя и от этого
получали удовольствие, иногда Марину просили нарядиться в старую школьную
форму, коричневое платье, черный фартук, повязать на шею красный галстук. Но
чаще случались стандартные неприятности. Снимал один, а в квартире оказывалось
несколько мужиков, и вместо одного приходилось обслуживать всех. В такой
ситуации следовало быстренько добраться до телефона и позвонить своему
сутенеру, который высылал на квартиру охрану. А если телефона не было,
приходилось терпеть мужскую халяву.
Настоящих садистов Марина еще не видела и надеялась, что с
ней такого никогда не случится.
Со стен скалились кошмарные чудища, комната пульсировала от
тяжелого рока. Он опрокинул ее на пол, моментальным движением заклеил рот
куском пластыря и, ни слова не говоря, принялся избивать ногами. Она пыталась
сопротивляться, он стукнул ее по голове каким-то тяжелым тупым предметом, и
глаза заволокло розовым туманом. Он прервался только на несколько минут, чтобы
перевернуть кассету, потом продолжил. Бил, насиловал, опять бил, жег тело
сигаретами, при этом не говоря ни слова и внимательно глядя ей в глаза. Сколько
это продолжалось, она не знала. В какой-то момент он отлепил пластырь, сунул ей
в рот трубку металлической воронки, стал лить водку. Марина захлебнулась,
закашлялась, он поднял ее, встряхнул, шарахнул ладонью по спине, потом опять
бросил на пол, как тряпичную куклу. Последнее, что она почувствовала, была
жуткая боль, разорвавшая наискосок щеку.
Очнулась она в полной темноте и тишине. Было слышно, как
где-то капает вода из крана и совсем далеко проезжают редкие автомобили. Марина
не смогла подняться, поползла по комнате и вскоре обнаружила, что в квартире
никого нет. Тело ее было сгустком острой, пульсирующей боли, но особенно сильно
болели живот и щека. Телефона в квартире не оказалось. Дверь была заперта
наглухо снаружи, а за окном простирался заснеженный пустырь.
Холодильник оказался пуст. Напившись воды из-под крана, она
разглядела жуткую рану на щеке. Половина лица была красной, распухшей, она
вспомнила, что краснота и дергающая боль означают воспаление. Рана могла
нагноиться, ее следовало продезинфицировать, но в квартире не нашлось ни йода с
зеленкой, ни даже водки. Вообще ничего. Голая мебель — стол, два стула, тахта,
какие-то книжки, почерневший чайник и пара пустых стаканов на кухне.
Магнитофон, из которого орал тяжелый рок, исчез вместе с кассетами. Не было ни
телевизора, ни радио, никакой одежды, кроме влажного комка черных тряпок — монашеское
платье, платок, шапочка. Своей кроличьей белой шубки, сапожек и прочих вещей
Марина не нашла.
Она не сомневалась, что вскоре явится хозяин и все
продолжится. Он не убил ее только для того, чтобы еще поразвлечься. Натянув
черное монашеское платье, пахнущее кровью и водкой, Марина открыла балкон. Она
надеялась докричаться до соседей, но вскоре поняла, что бесполезно. Ни справа,
ни слева не было света. Далеко внизу, под домом, вдоль пустыря изредка
проезжали крошечные машинки. Марина вернулась в комнату, дрожа от холода,
шатаясь от слабости, включила воду везде — в ванной, в умывальнике, на кухне,
заткнула стоки и стала ждать.
