Несколько раз, лежа на голой тахте, она теряла сознание,
очнувшись, слушала грохот воды, опять проваливалась в обморочный сон.
Неизвестно, сколько прошло времени, но в какой-то момент она услышала
настойчивый звонок в дверь и заставила себя встать. Воды было по щиколотку.
Марина подошла к двери и, собрав последние силы, крикнула, чтобы ломали дверь,
вызывали милицию и «скорую», потому что она умирает.
Потом в больницу к ней приходил следователь, сказал, что
садиста ищут, подробно расспрашивал, а позже, когда разрешили врачи, ее повезли
на Петровку составлять словесный портрет. Выяснилось, что квартира была снята
через третье лицо, которое растаяло в неизвестности. Человека, описанного
Мариной, хозяева квартиры никогда не видели, не знали даже имени его. Кто-то из
соседей говорил, будто встречал на лестничной площадке похожего мужчину пару
раз. Дом был совсем новый, никто никого в лицо не знал. Маринины вещи — белая
кроличья шубка, лаковые сапожки, сумочка — ни на толкучках, ни у скупщиков
краденого обнаружены не были. Дело так и повисло.
Марина еще довольно долго пролежала в больнице, ей делали
несколько полостных операций, пичкали разными лекарствами, и вышла она тяжелым
инвалидом, шрам на лице остался навсегда, от лекарств раскрошились зубы, сильно
поредели волосы. Деться ей было некуда, на Тверской ее такую, конечно, не
ждали. На Савеловском вокзале, на запасных путях, стояли вагоны-отстойники,
туда за небольшие деньги обходчики пускали проституток с неприхотливыми
командировочными клиентами. Там и осела Марина. Часто ее трясло от страха, в
вокзальной толпе мерещилось кареглазое, вполне приятное лицо, светлый ежик
волос. Чтобы хоть иногда забыться, она стала пить, окончательно потеряла волосы
и зубы. Однажды встретила старика по прозвищу Ноздря, он взял ее к себе, в
бомжовский бесхозный клоповник. Так и жила она, от бутылки до бутылки, пока не
выплыло из небытия чудовище с внимательными карими глазами и светлыми волосами.
— Я узнала его, — повторяла она, сидя перед Бородиным и
вытирая красным кулаком слезу, — он будет еще убивать, это для него главный
кайф.
Глава 21
Коля Телечкин открыл глаза. Огромная розовая луна смотрела в
окно палаты и улыбалась. Было слышно, как шелестят листья, как тяжело, с
присвистом, дышит старик на соседней койке, как кто-то ходит и тихо
переговаривается в коридоре.
Коля неловко повернулся, из вены выскользнула игла
капельницы. Он полежал несколько минут, прислушиваясь к себе, жадно вдыхая
тонкую прохладу московской ночи, запах спящего города, пережившего утром
страшную грозу, а днем тридцатиградусную жару. Полная розовая луна как будто
нарочно приплыла сюда полюбоваться самым счастливым человеком на свете, повисла
за распахнутым окном реанимационного отделения института Склифосовского и
улыбалась своим бледным кривоватым ртом ему лично, младшему лейтенанту
Телечкину.
Рана у левой лопатки ныла довольно сильно, однако даже боль
была счастьем. У мертвых ничего не болит. В голове у Коли мягко проплывали
простые, счастливые мысли о том, что вот, он остался жив, и всего через месяц
увидит своего ребенка, мальчика. Уже известно, что мальчик, — Алене совсем
недавно делали ультразвук. И как хорошо, что никому, ни маме с бабушкой, ни
Алене не сказали о ножевом ранении. Они все думают, будто его просто сбила
машина, даже не сбила, а всего лишь задела бампером. В реанимацию его положили
только на эту ночь, уже завтра утром переведут в общую палату, а через неделю
обещают выписать.
Из коридора в приоткрытую дверь заглянула дежурная сестра. В
руках у нее был шприц. Старику соседу кололи что-то каждые два часа.
— Не спишь? — шепотом спросила она Колю. — Смотри,
капельница у тебя сорвалась. Почему меня не вызвал?
— Да ладно, — улыбнулся Коля, — может, мне уже не надо
капельницы никакой?
— Ишь ты, умный. — Сестра содрала пластырь с его руки,
быстро все восстановила. — Это витамины, глюкоза, в любом случае не помешает. У
тебя кровопотеря приличная. Ох, ты смотри, красота!
У Коли на тумбочке в бутылке из-под «фанты» стояла одинокая
огромная чайная роза. Алена вечером принесла большой букет хирургу Ольге
Николаевне, а та вытянула один цветок, поставила в бутылку на Колину тумбочку.
Вечером лепестки были сжаты в тугой тяжелый бутон, а сейчас вдруг раскрылись.
— Это ж надо, — покачала головой сестра, — если бы ты был
умирающий, я бы сказала, что выживешь. Но ты у нас совсем не умирающий, Коля. Я
таких счастливых, как ты, еще ни разу не видела. Сто лет теперь проживешь.
Ладно, спи.
Сестра ушла. Коля закрыл глаза. Блаженная, сладкая дрема,
как в раннем детстве, стала покачивать его на теплых волнах, и сильный мягкий
запах чайной розы навевал зыбкие, но совершенно сказочные воспоминания о
приморском парке, о полосатой аллее под босыми ногами. Раскаленные
сахарно-белые полосы сменялись прохладными, темно синими. На аллею падали
ровные тени стволов, а впереди, в проеме между огромными прямыми деревьями,
что-то светилось, переливалось, и слышались гулкие радостные крики, тяжелый
упругий стук мяча.
Между сном и явью, когда все чувства сгущаются, как тени на
закате, и принимают причудливые, фантастические формы, Коля вспомнил то, чего
помнить не мог. Мама возила его на море один раз в жизни, когда ему было всего
полтора года. Он чуть не утонул, играя с камушками у кромки воды, мама
рассказывала, как его снесло внезапной волной, и он сразу наглотался воды и,
когда вытащили, был синий, уже не дышал. Но откачали очень быстро, и потом
говорили маме, что он будет жить сто лет.
Сейчас про него говорили то же самое. Ему повезло. Лезвие
прошло в пяти миллиметрах от сердца, и ни одного важного органа не задело.
Машина, перед которой он упал на мостовую, на самом деле не сбила его, водитель
успел затормозить буквально в сантиметре от Коли и тут же вызвал по своему
мобильному «скорую».
Коля очнулся, когда его перекладывали на носилки, еще ни в
чем не успели разобраться, ножевое ранение обнаружили только здесь, в «склифе».
И первый, кто пришел к нему прямо сюда, в реанимацию, был следователь Бородин.
Оказывается, он позвонил Коле домой, когда услышал его сообщение на
автоответчике. Дома Алена билась в истерике, собиралась в больницу. Она узнала
о случившемся от начальника отделения, а он, идиот, описал все в самых черных
красках.
С Ильей Никитичем они проговорили почти час, на прощанье он
пообещал, что успокоит Колиных родных, жену, маму и бабушку, они всей компанией
сидели в больничном скверике и переживали. И еще Бородин сказал, что, как
только Коля поправится, он попробует похлопотать, чтобы младшего лейтенанта
подняли с земли в округ и включили в оперативную группу, которая работает по
этому делу.
— Вообще, если честно, мое начальство до сих пор не видит в
деле судебной перспективы, — признался Илья Никитич, — но, думаю, после твоего
ранения все изменится. И еще, я все-таки надеюсь, что мы поймаем его раньше,
чем ты поправишься.
