Видеотека занимала большой книжный шкаф и постоянно
пополнялась новинками. Каждая кассета проходила цензуру. Те, которые мама Зоя
именовала «слезоточилками», безжалостно уничтожались. Кассету сжигали во дворе
у мусорного бака.
В категорию «слезоточилок» попадали не только мелодрамы, но
боевики, триллеры, ужастики. Главным критерием в отборе видеопродукции было
отсутствие соплей. Если герой действовал, повинуясь здоровым инстинктам, он был
достойным примером для подражания, им любовались, в него потом играли,
выдумывая продолжение киноистории. Но если вдруг правильный на первый взгляд
герой позволял себе пожалеть кого-то, защитить или на его лице мелькала тень
мысли, грусти, сомнения, любого живого чувства, он подвергался особому
наказанию за вранье и предательство, за сопли.
Два раза в месяц, в полнолуние, в просторном подвале
проводились дискотеки. Заранее готовилось символическое изображение
осрамившегося киногероя. Чаще всего это была большая дешевая кукла, купленная в
лобнинском универмаге. Пластмассового пупса разрисовывали, внутрь заливали
густой, чуть подсоленный вишневый сок, щели аккуратно замазывали пластилином,
чтобы сок не вытекал. Подготовленную куклу клали на цинковый стол, на котором
был черной масляной краской начерчен крест. Участники надевали черные балахоны
на голые тела, на головы натягивали страшные маски. В половине двенадцатого
дверь подвала запирали на засов, зажигали толстые церковные свечи, включали
африканскую ритуальную музыку. Били бубны, выли шаманы. Ряженые подростки
плясали вокруг стола, подпевая шаманским заклинаниям. Куклу кололи специальными
кинжалами восемнадцать раз, под струйки вытекающего сока подставляли
специальную серебряную чашку и пили по глотку, передавая по кругу. Потом кукле
отрывали ноги, руки, голову. Окончательно растерзав пупса, принимались за
другие игры. Кто-нибудь изображал самоубийство. Привязывал веревку к
специальному крюку под потолком, вставал на табуретку, накидывал петлю на шею.
Узел затягивали совсем слабо, и он развязывался, когда из-под ног выбивалась
табуретка.
Иногда играли в вампиров, впивались друг другу в шеи,
кувыркались по бетонному полу, потом понарошку умершие изображали зомби,
рычали, выли, дрались и лапали друг друга. Наконец, врубив металлический рок,
скидывали балахоны, маски, устраивали дикие пляски. К этому моменту стол был
застелен тяжелой вышитой скатертью, и туда падали парами, извивались и стонали.
Двое взрослых, живущих в доме, мама Зоя и Руслан, всегда
присутствовали на дискотеках. Мама Зоя изображала Маман Бригит, одно из главных
божеств вуду. Перед каждым новым актом спектакля ей молились, вставали на
колени, кланялись, целовали ноги. Руслан был Бароном камеди, то есть главным в
ритуале растерзания куклы-жертвы. Именно он вонзал нож в пластиковое кукольное
тело восемнадцать раз.
Все, что говорилось и делалось в подвале, было страшной
тайной. Люся путалась, даже если во сне видела это. Мама Зоя предупреждала, что
добрый Лоа и злой Бака контролируют сны. Никто никогда за пределами подвала не
обсуждал дискотеки. Утром все отправлялись на пробежку в рощу, потом делали
зарядку во дворе. В любую погоду, даже в лютый мороз, купались в бассейне.
Потом завтракали. После завтрака начинались занятия. Учителя приходили домой. В
конце каждой четверти сдавали экзамены в лобнинской школе, всегда получали
отличные оценки. С Люсей изредка занималась сама мама Зоя, по учебникам
вспомогательной школы. Иногда Руслан учил ее драться, но не как других. Всех
остальных детей он тренировал во дворе, на маленькой площадке, или в спортивном
зале, показывал им сложные боевые приемы, которые требовали ловкости и
легкости, и, конечно, неуклюжая, толстая, слабенькая Люся с плохой координацией
движений не могла при всем желании потянуть человека за руку и одновременно
подсечь его ноги так, чтобы он потерял равновесие. Да и желания у нее никогда
не возникало.
Она не понимала, как можно ударить живое существо, ведь куда
ни попадешь кулаком или ребром ладони, везде больно. Когда при ней ладонью
разбивалась деревянная доска, она зажмуривалась, отворачивалась и тихонько
вскрикивала. Ей все казалось, что бьют не по мертвому, а по живому. Ведь с
доской никто не будет драться, на ней только тренируются, чтобы ударить потом
человека по шее или по голове.
Руслан звал ее в свою комнату, закрывал дверь и всегда говорил
одно и то же: «Давай-ка, что ли, покажу тебе пару приемчиков, только ты
разденься, голышом удобней».
Она раздевалась, она была послушной девочкой и не хотела,
чтобы он сердился. Голую, дрожащую, в мурашках, потому что в комнате у него
всегда было холодно, он валил ее на ковер, легко, как тряпочную куклу. От
жесткого ворса чесалась кожа. Руслан повторял хриплым шепотом:
«Тихо, тихо…» Но кричать она не собиралась. Только сначала
ей было больно, только в самый первый раз, а потом она с замиранием сердца
ждала, когда он позовет, закроет дверь и прикажет раздеться.
Иногда то же самое ей приходилось делать с Толиком и Вовкой,
но с ними было совсем иначе. От них она сильно уставала, потому, что сразу двое
— это тяжело и стыдно. А вот с Русланом другое дело, с ним получалась настоящая
любовь. Стоило ему посмотреть на Люсю, прикоснуться к ней, и все ее тело
наливалось тяжелым жаром. Она сладко, медленно таяла, как долька шоколада во
рту.
Осторожно высунувшись из-под одеяла, она тихонько погладила
целлофан на конфетной коробке, которая так и лежала на тумбочке непочатая.
Стрельба и крики улетучились сами собой.
Она соскользнула с койки, подошла босиком к окошку и стала
сквозь решетку смотреть, не щурясь, на солнечный свет, бьющий сквозь темную
зелень. Из листьев и солнечных пятен складывались интересные узоры, то возникал
кораблик, то игрушечный мишка.
Глава 25
Близнецы Ира и Света шли по Тверской и жадно ловили свои
отражения в зеркальных витринах. На этот раз они были одеты одинаково:
эластичные мини-юбки, маечки на тонких бретельках, босоножки на высокой мягкой
«платформе». Продублированы были даже украшения, тяжелые серебряные серьги с
овальными лунными камнями, массивные медальоны на белых кожаных шнурках.
На Пушкинской площади к ним привязались двое кавказцев.
Первый, молодой, жилистый, с очень темной кожей и светлыми глазами, произнес
громко, почти без акцента:
— Девушки, можно вас на минутку? Второй, постарше,
маленький, толстый, в трикотажных шароварах и шелковой пестрой рубахе,
подхватил еще громче, с грубым акцентом:
— Падажды, кырасавыцы-умницы, падажды, хочишь тысачу баксов?
Слюшай, такой красывый, сыразу двэ, и совсем одинаковый!
Не оборачиваясь, они пошли быстрей, но кавказцы тут же
обогнали их и преградили дорогу.
— Достали, черножопые, — оскалившись, процедила Ирина.
— Что ты сказала? Повтори! — тихо прохрипел жилистый, и лицо
его стало еще темней, а глаза сверкнули белым огнем.
