О том, какие сложные маневры происходили в канун переворота, дает представление небольшой отрывок из книги Казимира Валишевского «Дочь Петра Великого»:
Перед тем как пустить в ход главный рычаг заговора, Нолькен вдруг обнаружил его тайную причину. Он предложил немедленно ввести на русскую территорию сильный отряд шведских войск, но требовал от цесаревны письменного обязательства возвратить Швеции земли, завоеванные Петром Великим. Он опирался на обещания, данные будто бы Елизаветой, но она впоследствии оспаривала их подлинность, и они действительно оказались весьма неопределенными. В своей переписке с французским послом Нолькен утверждал, что цесаревна сама признала права Швеции на возвращение ей части потерянных земель в виде награды за услугу, оказываемую ею дочери Петра Великого, и что она почти обещала дать на то обязательство.
Никакого письменного обязательства от Елизаветы Нолькен так и не получил, да и не мог, конечно, получить, поскольку сама попытка дочери Петра отдать Швеции земли, завоеванные отцом, была бы для ее престижа самоубийственной. С другой стороны, тайные переговоры по этому поводу, судя по всему, действительно велись, а не являются выдумкой шведского дипломата. Просто между понятиями «почти обещать» и «дать письменное обязательство» пролегает глубочайшая и порой непреодолимая пропасть. Ее-то и не смог перескочить швед.
В свою очередь, Елизавета считала, что иностранные партнеры делают далеко не все, что могут. Претензии касались и вопроса финансирования переворота, и гласной международной поддержки. Шведы вторглись в Россию, но при этом не высказались в пользу Елизаветы. Претензии были услышаны: денег подбросили еще, а шведы наконец выпустили официальный манифест, где объявили себя защитниками прав Елизаветы Петровны.
В истории, впрочем, бытует и другая, очень короткая, но не менее убедительная, версия относительно переговоров со шведами. На предложение шведов, переданное ей через посредничество Шетарди, дочь Петра сразу же и категорично ответила: «Лучше я не буду никогда царствовать, чем куплю корону такой ценой!» Что же касается шведского манифеста, то он являлся лишь дымовой завесой, простым пропагандистским прикрытием военной операции.
Нельзя сказать, что действия заговорщиков остались незамеченными. Правительницу Анну Леопольдовну пытались предостеречь многие. Одним из первых почувствовал беспокойство чуткий Остерман, который и приехал со своими тревогами к правительнице. Та заявила, что все это сплетни, что Елизавета ее подруга и неспособна на интригу. Вместо серьезного разговора Остерману предложили внимательно рассмотреть наряды, сшитые для маленького императора Иоанна Антоновича.
Информация о готовящемся перевороте шла и из иностранных источников. На эту тему с правительницей пытался беседовать польско-саксонский посланник Линар. Результат был такой же, что и в случае с Остерманом. Бурю предчувствовал даже недалекий супруг Анны Леопольдовны генералиссимус Антон Ульрих. И он несколько раз обращал внимание на хмурые взоры гвардейцев. В ночь переворота муж безуспешно пытался убедить жену выставить дополнительную охрану из верных ему солдат.
Оптимизм Анны Леопольдовны не был столь уж наивным, как может показаться на первый взгляд: она хорошо знала характер Елизаветы, а потому не верила, что та способна решиться на государственный переворот. Елизавета действительно, несмотря на все приготовления, колебалась. Но рядом оказался Лесток, а вот его энергии и темперамента Анна Леопольдовна в своих расчетах не предусмотрела.
Именно он сумел заставить Елизавету принять окончательное решение. 24 ноября в 10 утра француз явился к Елизавете с двумя рисунками в руке. На одном цесаревна была изображена с короною на голове, на другом – в монашеской рясе. Лесток поставил вопрос ребром: «Желаете ли быть на престоле самодержавною императрицею или сидеть в монашеской келье, а друзей и приверженцев ваших видеть на плахах?»
Зная характер Елизаветы, можно предположить, что ее не столько соблазнила императорская корона, сколько испугала монашеская ряса. Мысль о том, что ей, возможно, придется остаток своих дней провести в угрюмой келье, вдали от костюмерной, фейерверков, шампанского и мужчин, оказалась для нее невыносимой.
Все остальные события развивались по уже намеченной схеме: триумфальное появление в гвардейских казармах, речи о засилье немцев и наследии Петра Великого, аресты политических противников, допросы колеблющихся.
Фельдмаршал Ласси вошел в русскую историю не только благодаря своим многочисленным победам над шведами, но и из-за блестящего по находчивости ответа, данного им посланнику цесаревны, когда тот разбудил его в ночь переворота. На вопрос: «К какой партии вы принадлежите?» – шотландец спросонок, не зная, что происходит, тем не менее безошибочно ответил: «К ныне царствующей!»
Этой ночью в Петербурге спокойно спали немногие. Люди высыпали на улицу. Слова Елизаветы: «И я, и вы все много натерпелись от немцев, и народ наш много терпит от них. Освободимся от наших мучителей! Послужите мне, как служили отцу моему!» – потонули в восторженном реве толпы.
Больше всех снова радовались гвардейцы. Когда гренадеры Преображенского полка попросили Елизавету Петровну принять на себя почетный чин капитана их роты, она не только с удовольствием согласилась, но даровала дворянское достоинство всем состоящим в ее роте, а вдобавок обещала наделить каждого из них имением с крепостными.
Таким образом, в результате переворота в России стало на целую роту больше счастливых людей.
Трагедия семьи Брауншвейгов. Железная маска русской истории
Русские монархисты, столь часто вспоминающие о трагической судьбе царской семьи, расстрелянной большевиками, об Иоанне Антоновиче предпочитают не упоминать, что, впрочем, не удивительно, поскольку этот старый скелет из императорского шкафа историю самодержавия в России не украшает.
Все началось в день ноябрьского переворота 1741 года почти трогательно, хотя речь шла об аресте младенца.
Вот как излагает события Николай Костомаров:
Он спал в колыбельке. Гренадеры остановились перед ним, потому что цесаревна не приказала его будить прежде, чем он сам не проснется. Но ребенок скоро проснулся; кормилица понесла его в караульню. Елисавета Петровна взяла младенца на руки, ласкала и говорила: «Бедное дитя! ты ни в чем не винно; виноваты родители твои!» И она понесла его к саням. В одни сани села цесаревна с ребенком; в другие сани посадили правительницу и ее супруга… Елисавета возвращалась в свой дворец Невским проспектом. Народ толпами бежал за новой государыней и кричал «ура». Ребенок, которого Елисавета Петровна держала на руках, услышав веселые крики, развеселился сам, подпрыгивал на руках у Елисаветы и махал ручонками. «Бедняжка! – сказала государыня, – ты не знаешь, зачем это кричит народ: он радуется, что ты лишился короны!»
Поначалу судьба брауншвейгской фамилии, как казалось, будет не такой уж тяжелой: в первом царском манифесте, появившемся сразу же после переворота, Елизавета Петровна всю вину возлагала на Остермана и Миниха. Остерман, если верить этому манифесту, сочинил документ о престолонаследии и поднес его на подпись императрице Анне Иоанновне, когда та была по болезни очень слаба.
