Пушкин назвал как-то императора «властителем слабым и лукавым». И был отчасти, конечно, прав. Но тот же самый государь не раз проявлял мужество и политическую твердость, как это случилось, например, в 1812 году. А его порядочностью не раз восхищались даже враги. Имелась и еще одна черта, точно подмеченная другим русским поэтом – Вяземским. «И презирал он человека, и человечество любил», – написал он об Александре. И это качество также следует учесть.
Вся эта нравственно и политически разнородная мозаика отразилась и на принципах, что формулировал император при разработке своих планов построения общеевропейского дома. На самом деле Александру I были вовсе не чужды идеи министра иностранных дел Англии Каслри, канцлера Меттерниха или Талейрана. Все эти политики много рассуждали о «политическом равновесии сил», а это предусматривало, между прочим, и необходимость жертвовать ради равновесия на европейской шахматной доске некоторыми пешками, то есть интересами малых государств. Однако русский царь иначе расставлял акценты, добавляя в этот прагматичный, но пресный политический рецепт такую острую специю, как мораль. Других «кулинаров» это очень раздражало, но Александр I продолжал настаивать на преимуществах именно русской кухни.
Идея привлечения нравственных принципов в политику, никогда не отличавшуюся большой чистоплотностью, также не является русским изобретением. Об этом писали еще немцы Кант, Фихте, Гердер, но в практической области и здесь русский царь как реально действующий политик оказался первым в Европе.
Поскольку мораль и Библия стали для Александра I к тому моменту единым целым, то вполне естественно, что политика в его толковании приобрела очевидный религиозный оттенок. Любопытно, что в этом начинании русского царя страстно поддержал еще во время работы Венского конгресса один из основоположников утопического социализма – Сен-Симон. В записке, направленной участникам конгресса, он с одобрением отзывался о позиции Александра I, точно так же как и он, уповая на то, что именно христианство, основанное на братстве людей, поможет Европе гармонично и без потрясений решать в будущем свои сложные проблемы и двигаться по пути прогресса.
И царь-самодержец, и граф-социалист ошиблись. Причем крупно.
Священный союз – самый странный международный трактат XIX века
О Священном союзе, созданном по инициативе Александра I, в России и других европейских странах знают многие. Достаточно хорошо известна и окончательная оценка, выставленная этому союзу историей. Разговоры о его реакционной сущности традиционны. В этом были едины и капиталисты и социалисты, поскольку союз, верно служа монархическим интересам, сделал, кажется, все возможное, чтобы затормозить в Европе революционный процесс.
Вместе с тем сегодня редко встретишь человека (кроме, разумеется, историков), который бы читал этот своеобразный труд. А без этого трудно понять, почему высоконравственные христианские постулаты, положенные в основу этого трактата, оказались бесполезными или даже вредными в европейской политике того времени.
Уже сама преамбула трактата свидетельствует о том, что документ имеет отношение больше к богословию, нежели к международному праву:
Во имя Пресвятой и Нераздельной Троицы, их величества… восчувствовав внутреннее убеждение в том, сколь необходимо предлежащий державам образ взаимных отношений подчинить высоким истинам, внушаемым законом Бога Спасителя, объявляют торжественно, что предмет настоящего акта есть открыть перед лицом вселенной их непоколебимую решимость… руководствоваться… заповедями сей святой веры, заповедями любви, правды и мира…
И так далее в том же роде. Все пункты международного документа, который, по замыслу русского царя, должен был обеспечить стабильность в Европе, выдержаны в той же стилистике и не предусматривают никаких правовых механизмов выполнения обязательств.
Основной первый пункт акта гласил, что договаривающиеся монархи России, Пруссии и Австрии:
…соответственно словам священных писаний… пребудут соединены узами действительного и неразрывного братства, и, почитая себя как бы единоземцами, они во всяком случае и во всяком месте станут подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь; в отношении же к подданным и войскам своим они как отцы семейств будут управлять ими в том же духе братства.
Уже здесь первоначальную идею царя при редактуре принципиально исказил Меттерних. В русской редакции речь шла о «подданных трех договаривающихся сторон», а вовсе не о трех монархах. Австрию не устроило, что подданные признавались в правовом отношении фактически равными своим государям. Александр I уступил нажиму, хотя документ стал таким образом «священным договором» не между европейскими народами, а между европейскими монархами. Библейские рассуждения о нравственности остались прежними, но суть документа коренным образом изменилась.
На естественный вопрос, почему либеральный царь уступил в этом принципиальном вопросе убежденному консерватору Меттерниху, однозначно ответить непросто. Версий может быть несколько. Возможно, потому, что царю-мистику самыми главными в тексте представлялись слова об ответственности политиков перед Господом. Может быть, поскольку реальной властью на тот момент в большинстве европейских стран обладали все-таки не народы, а монархи, следовательно, в плане практическом важны были подписи государей, а не народных представителей.
Но скорее всего, просто потому, что царь, как уже отмечалось, вовсе не являлся последовательным либералом, а по этой причине консервативные и патерналистские взгляды, заложенные в документе (монархи – «отцы семейств»), ему не были чужды.
Все последующие пункты трактата развивали идеи, изложенные в первой статье. Объявлялось, например, что «преобладающим правилом» будет «почитать всем себя как бы членами единого народа христианского». Подобную декларацию, будто списанную Александром у своего отца Павла I, можно считать для Европы определенным шагом вперед. В тексте договора речь идет не о католичестве, лютеранстве или православии, а о христианстве в целом.
Считать акт о Священном союзе в полном смысле слова юридическим документом нельзя. Больше всего он напоминает клятву над гробом Фридриха Великого, которую когда-то в порыве нахлынувших на них чувств дали русский царь и прусский король. Насколько «крепкой» оказалась эта клятва, известно.
То же самое касалось и положений данного трактата. Священный союз мог появиться на свет лишь благодаря умонастроениям Александра I. Что же касается реализации этого своеобразного документа, то это было возможно только при одном условии: если бы другие европейские политики (не мистики, как русский царь, а прагматики) нашли способ использовать союз в своих интересах.
Так и случилось. Меттерних поначалу, еще не сообразив, как можно использовать новый союз на практике, раздраженно называл его «простой моральной манифестацией», важной лишь для одного русского царя, но затем быстро скорректировал свою позицию. Хитроумный австрийский лис в своих мемуарах уверяет:
