Не улучшила взаимоотношений Петербурга и Ватикана даже переписка на высшем уровне – между самим папой и царем. Пий IX, жалуясь на притеснения католической церкви в Польше, по понятным причинам требовал для себя права напрямую, без всякого правительственного контроля сноситься с местными епископами, а для духовенства – восстановления его влияния на народное образование. Император, в свою очередь, хотел положить конец участию католического духовенства в революционной борьбе. Александр II писал:
Этот союз пастырей церкви с виновниками беспорядков, угрожающих обществу, – одно из возмутительнейших явлений нашего времени. Ваше святейшество должны не менее меня желать его прекращения.
«Его святейшество», однако, не пожелал.
О том, какая обстановка тогда царила в Польше и католической церкви, свидетельствует судьба патера Зигмунта Фелинского, назначенного папской буллой вместо Фиалковского на должность варшавского архиепископа. Уже первая его проповедь во вновь открытом и освященном кафедральном соборе Святого Яна вызвала у польской оппозиции ярость. Новый архиепископ провозгласил:
Почитаю себя счастливым, открывая ныне церкви, в которых опять начнем молиться; но заклинаю вас, во имя любви к краю, перестаньте петь воспрещенные песни… Ныне прихожу к вам, чтобы объявить, обрадовать вас доброю вестью, что монарх истинно желает удовлетворить нужды края. Я говорил с монархом, говорил долго, и он сказал мне, что не хочет лишать нас ни народности, ни веры нашей; что обещания свои выполнит и что все даст, чего желаем; но с одним условием – чтобы край успокоился, чтобы пение воспрещенных песен прекратилось.
Паства, однако, заклинаний нового архиепископа не услышала и уж совсем не обрадовалась его доверительной беседе с «монархом». Уже на следующий день делегация прихожан предъявила архиепископу ультиматум: или он продолжит свою деятельность в том же духе, что и его предшественник, или не сможет более читать свои проповеди в Польше. То, что это не простая угроза, архиепископу дали понять очень быстро. Во время ближайшего же богослужения, в котором снова отсутствовали какие-либо революционные призывы, проповедь была прервана шумом и свистом, а народ изгнан из храма агитаторами подпольщиков.
С другой стороны, давление на Фелинского оказал и сам понтифик, тайно вызвавший архиепископа в Ватикан. Столь жесткий прессинг дал свои результаты. Вернувшись из Рима, «зомбированный» Фелинский заговорил уже, как пламенный революционер. Однажды, например, он заявил русским, что предпочтет видеть на земле десять тысяч трупов человеческих, чем отказаться от самой незначительной доли прав, присвоенных ему каноническими уставами. Революционные песнопения в костелах возобновились, а скоро пришло время и для трупов.
Подавив в Польше восстание, Петербург счел необходимым провести там ревизию, в том числе и церковного хозяйства. Было принято решение об упразднении в Царстве Польском более сотни католических монастырей. Соответствующий императорский указ так аргументировал эту меру:
В 1861 и 1862 годах, даруя жителям Царства разные льготы и преимущества, мы распространили оные и на римско-католическое духовенство… С тем большею скорбью усмотрели мы, что во время возникших вслед за тем в Царстве волнений некоторая часть духовенства римско-католического не оказалась верной ни долгу пастырей, ни долгу подданных. Даже монахи, забыв заповеди Евангелия и презрев добровольно принесенные пред алтарем обеты иноческого звания, оскверняли стены обителей, принимая в них святотатственные присяги на совершение злодеяний, а некоторые вступали сами в ряды мятежников и обагряли руки свои кровью невинных жертв… Мы убедились в невозможности оставить монастыри Царства в том исключительном состоянии, которое предоставлялось им доселе по особенному снисхождению правительства.
Всего, согласно этому указу, в Польше за соучастие в мятеже ликвидировали 39 мужских монастырей с 674 монахами. Еще 71 монастырь с 304 монахами и 4 женских монастыря с 14 монахинями закрыли формально «по малолюдству», хотя, конечно, и здесь политические мотивы доминировали.
Последней точкой в этом жестком противостоянии Петербурга и Ватикана, спровоцированном польскими событиями, можно считать скандальную аудиенцию, данную Святейшим Папой 15 (27) декабря 1865 года российскому поверенному барону Мейендорфу. Когда на очередные жалобы понтифика Мейендорф ответил, что в Польше католицизм сам отождествил себя с революцией, папа, не сумев сдержать гнева, воскликнул: «Я уважаю и почитаю его величество императора, но не могу сказать того же о его поверенном в делах, который, конечно в противность императорской воле, оскорбляет меня в моем собственном кабинете!»
В результате столь бурного обмена любезностями оскорбленными сочли себя обе стороны. Мейендорфа, высказавшего папе, естественно, не свою собственную позицию, а мнение Александра II, Россия тут же отозвала в знак протеста: обидев русского поверенного, папа обидел русского императора. В свою очередь, Ватикан заявил, что с момента оскорбительного заявления Мейендорфа он более не признает русской дипломатической миссии.
Двадцать седьмого ноября 1866 года указ русского императора упразднил конкордат с Римом. Впрочем, это являлось уже пустой формальностью.
Россия «наивная», «наглая» и «опасная». Взгляд из Берлина, Вены и Лондона
Свою заветную мечту – «рубануть саблей» по Парижскому договору – Александру Горчакову удалось осуществить в 1870 году. Для этого русская дипломатия воспользовалась начавшейся франко-прусской войной, которая, естественно, внесла в европейские дела немалый сумбур. Девятнадцатого августа был обнародован циркуляр, направленный всем русским посольствам, где Петербург, поставив Европу перед фактом, объявил: отныне Россия не намерена больше соблюдать ту статью Парижского трактата, что ограничивает ее действия на Черном море.
Думается, что мысленно этот циркуляр Горчаков написал очень давно, возможно, сразу же после назначения его министром иностранных дел, поскольку аргументация документа полностью базируется на том, что князь сказал в свое время по поводу мелких нарушений другими державами Парижского трактата: «Я очень доволен, что этому трактату наносят удары перочинным ножом». Просто теперь ту же самую мысль русские облачили в соответствующую дипломатическую форму. Если перевести с дипломатического языка на простой человеческий, мы получим в результате всего лишь два слова: «Сами нарушали!»
Анна Тютчева, фрейлина императрицы Марии Александровны, в эти дни записала в своем дневнике:
Получен номер «Правительственного вестника», в котором помещена циркулярная нота князя Горчакова… Эта нота произвела сильное впечатление. С одной стороны, смелая выходка русского правительства льстит русскому столь пострадавшему политическому самолюбию, с другой – все страшатся войны, к которой мы, вероятно, не довольно подготовлены… Мы польстились на уверение Бисмарка, что эта выходка нам сойдет с рук, а пруссакам-то только и нужно было вмешать нас в неприятную историю. Английские газеты, в особенности «Times», ужасно восстают против намерения России и говорят, что нужно ему воспрепятствовать во что бы то ни стало.
