Ура-патриотизм, особенно замешанный на славянофильской идеологии, никогда не отличался даром предвидения.
«Трезвый голос в пьяной России»
Когда Бисмарк запугивал Александра II возможным обострением внутриполитической ситуации в России в случае отказа от войны, он знал, что говорил. Союзником Бисмарка стало само русское общество, страстно желавшее ввязаться в балканскую драку.
Сочувствие к братьям по крови и вере было понятным и естественным, тем более что тревожные новости о турецких карательных акциях против повстанцев приходили с Балкан постоянно, причем из самых надежных источников. Широкую известность приобрела тогда трагедия, произошедшая в Филиппополе, где мусульмане вырезали 12 тысяч болгар, в том числе стариков, женщин и детей. Факт этот полностью подтвердился в ходе расследования, проведенного секретарем английского посольства в Константинополе Берингом.
Тем не менее эмоции явно перехлестывали через край, доходя порой до истерики. Не срабатывали ни инстинкт самосохранения, ни здравый смысл, говоривший о том, что стране, стоящей на грани революции, и правительству, занятому глобальными реформами, категорически противопоказано ввязываться в какую бы то ни было войну. Позже историки справедливо сделают вывод, что Александр II вступил в Восточную войну под давлением общественного мнения. Вина реформатора не в том, что он захотел воевать, а в том, что не смог пойти против течения.
Было бы несправедливым утверждать, что турецкие зверства возмущали в Европе тогда одних лишь русских. Трагедия в Филиппополе вызвала бурную реакцию и в Лондоне. Лидер партии вигов Уильям Гладстон даже выпустил по этому поводу специальную брошюру, озаглавленную «Болгарские ужасы и Восточный вопрос», где доказывал необходимость освободить от турецкого ига Болгарию, Боснию и Герцеговину. Он писал:
Это единственное удовлетворение, которое можно еще дать памяти груде убиенных, поруганной и посрамленной цивилизации, законам Бога и – если угодно – Аллаха, наконец, нравственному разуму человечества.
Англия потребовала от турок наказать виновных в учиненной резне и начать проводить обещанные реформы, чтобы создать нормальные условия жизни балканским христианам. Жест этот являлся исключительно демонстративным, поскольку никаких реальных надежд в связи со своим демаршем англичане, как умные люди, не питали.
Когда русский посол осведомился у английского дипломата лорда Дерби, чего же хочет английская политика на Востоке, тот ответил, что повстанцы сражаются не ради административных реформ, а за независимость или автономию, а Порта, хотя и согласна на реформы, конечно, не даст повстанцам автономии. Таким образом, обоюдные притязания несогласуемы по существу и поэтому едва ли обе стороны могут прийти к соглашению. Державам, заключил лорд, не остается ничего иного, как выждать исход борьбы. Если туркам не удастся усмирить восстание, то, быть может, султан и согласится признать Боснию и Герцеговину автономными областями, а если, напротив, потерпят поражение повстанцы, то они, в свою очередь, выкажут большую податливость и примут организацию, сходную с той, что была дарована ранее жителям Крита.
Германская дипломатия, в свою очередь, с одной стороны, заявляла, что положение балканских христиан не вызывает достаточного сочувствия в стране и весь вопрос не представляется для нее важным, а с другой, устами Бисмарка настойчиво рекомендовала России ввязаться в драку.
Итак, Лондон был не против автономии для Боснии и Герцеговины, возмущался действиями турок, но считал необходимым ждать и уж тем более не желал вступать в войну на стороне славян. Австрия воевать не хотела, но традиционно рассчитывала чужими руками и кровью приобрести для империи новые славянские земли. Немцы откровенно заявляли, что им самим на славян наплевать, но было бы здорово, если бы Россия за них заступилась. И, наконец, русские страстно желали воевать за славян, причем совершенно бескорыстно.
В русских церквах не прекращались молебны о ниспослании победы славянскому оружию, в земствах собирали деньги на помощь славянам, русский Красный Крест снарядил и отправил в Черногорию и Сербию санитарные отряды, а толпы добровольцев рвались в бой. Донские казаки отправлялись на Балканы сотнями. Одевали и обували добровольцев за казенный счет. Разными каналами к восставшим шло из России и оружие.
Как это происходило, можно судить по мемуарам военного министра Дмитрия Милютина.
Речь здесь, правда, идет о более ранних событиях, 1862 года, когда в очередной раз обострились отношения между Сербией и Турцией, но по той же схеме действовали русские и в канун Восточной войны 1877–1878 годов. Милютин писал:
В начале августа получил я от Министерства иностранных дел сообщение, что вследствие просьбы сербского правительства о доставлении ему от 30 до 40 тысяч ружей последовало высочайшее повеление сообразить, каким способом просьба эта могла быть удовлетворена, при условии совершенной тайны… В то время спекуляторы скупали везде старое оружие для отправления в другие части света… Под предлогом подобной продажи в частные руки старого нашего оружия решено было отправить просимые Сербией 40 тысяч ружей.
В то время как в православных храмах раздавались воинственные песнопения и возглашались «многолетия архистратигам славянских сил» (русская церковь тогда стала напоминать точно такой же политический клуб, как католический костел в канун польского восстания), когда пресса в унисон требовала от властей самых решительных действий, голос здравомыслящего русского человека услышать было трудно.
Но раздавались и такие голоса. Татищев приводит высказывания князя Петра Вяземского о массовом психозе, царившем тогда в России. Слова Вяземского историк справедливо называет «тщетными предостережениями, скоро оказавшимися пророческими». Стоит добавить, что мнение Вяземского особенно ценно, поскольку князя в отсутствии патриотизма обвинить никак нельзя. В 1812 году он добровольцем пошел в ополчение и мужественно дрался на Бородинском поле (под ним убили двух лошадей). Да и позже немало сделал для России на дипломатическом поприще и других высоких государственных постах. Умер Вяземский в год окончания столь несвоевременной и ненужной для России Восточной войны.
Вяземский писал:
Все, что делается по Восточному вопросу, настоящий и головоломный кошмар… Тут нет ни политического достоинства, ни политической добросовестности, нет и благоразумия. Все плотины прорваны и поток бушует и разливается во все стороны; многое затопит он. Правительства не должны увлекаться сентиментальными упоениями… Война теперь может быть для нас не только вред, но и гибель. Она может наткнуться на государственное банкротство. У нас, как у французов, нет в жилетном кармане миллиардов, не говоря уже о других худых последствиях войны. Видеть Россию… страшно и грустно… Хороши и сербы! Россия стряхнула с себя татарское иго, а после наполеоновское своими руками, а не хныкала и не попрошайничала помощи у соседей. Неужели мы своими боками, кровью своей, может быть, будущим благоденствием своим должны жертвовать для того, чтобы сербы здравствовали? Сербы – сербами, а русские – русскими. В том-то и главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, чем русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди славянолюбие. Единоверчество тут ничего не значит. Французы тоже единоверны с поляками. А что говорили мы, когда французы вступились за мятежных поляков? Религиозная война хуже всякой войны и есть аномалия, анахронизм в наше время… А мы дразним и раздражаем, и совершенно бессовестно… санитарными отправлениями при барабанном бое, шампанском и разных криках, чуть ли не вприсядку, с бубнами и ложками. Все это недостойно величия России… Ужели думают, что Россия окрепнет силою восстановленных славянских племен? Нисколько, и напротив. Мы этим только обеспечим и утвердим недоброжелательство и неблагодарность соседа, которого мы воскресили и поставили на ноги… И когда были нам в пользу славяне? Россия для них – дойная корова и только. А все сочувствия их уклоняются к Западу. А мы даем доить себя и до крови… Сохраните письмо мое… Хочу, чтобы потомство удостоверилось, что в пьяной России раздавались кое-какие трезвые голоса.
