Конечно, Марат найдет, что возразить, и скажет примерно следующее:
«Однако этому проигрышу вторые сутки от роду, и он щенок по сравнению с моим иском. Я только готовил и обосновывал его последние пять лет как минимум, а спровоцировал ты его еще гораздо раньше. И поэтому он имеет неоспоримое право первоочередности перед «тремя звездочками», в эту петлю ты сунул голову без всякой моей вины».
«О твоей вине я вообще речь не веду, хотя ты и вторгся в мое жильё, — задумчиво ответит Краб. — Но твой иск всегда с тобой, и именно потому, что так стар, он может и еще немного обождать — какой вес имеют несколько лишних дней там, где счет давно пошел на годы! Но для меня карточный долг — а сейчас это «три звездочки» — последний рубеж, за который я должен зацепиться и ниже которого не могу упасть, иначе у меня не останется совершенно никаких принципов. Суди сам! По отношению к женщинам я никогда не брал на себя обязательств; о том, что я к беззащитным не проявляю снисхождения, ты знаешь лучше меня на четырнадцатом году заключения, к которому тебя приговорили не без моего участия. Таким образом, моя честь сжалась до размеров игральной карты. Эти долги я признавал смолоду и неукоснительно платил любой ценой. И поэтому, если сейчас предположить, что я откажусь и от этого, последнего своего принципа, то унижу и тебя. Ты вынужден будешь предъявить иск беспринципному, бесчестному ответчику. И даже если одержишь верх, а я буду сопротивляться с отчаяньем человека, которому уже нечего терять, вряд ли твоя победа принесет тебе удовлетворение».
После таких доводов Марату волей-неволей придется углубиться вслед за Крабом в дебри игрального кодекса чести, причем встать на его сторону, то есть сделаться, хоть и на время, хоть и для того, чтобы сберечь его как врага, но всё-таки, всё-таки соратником и единомышленником истца. Главный аргумент против расплаты по «трем звездочкам» — конечно, свидетельство Стерха о нарушении Адиком правил игры. Сам вор уже косвенно признал свою неправоту, раз после получения от Марата обличительной записки обрушился на Лору и Тоню с нервозными расспросами. Если Краб выкажет, как это свойственно цепляющимся за остатки чести, излишнюю щепетильность и заявит, что Стерха, одного свидетеля, для уличения Адика недостаточно, тем более что художник может и отказаться повторить свои наблюдения вору в лицо, — тогда Марату придется выводить моряка из состояния непомерной угрюмости фокусами, придуманными за время вынужденного безделья киносеанса. Технически, конечно, несложно, особенно в это время суток, когда ночные животные выходят на промысел, прервать негромкий, всё глубже засасывающий в мрачную трясину безысходности серьезный разговор, резко вскочить на ноги, зажечь в кухне свет, поймать одного из бросившихся по щелям тараканов, поместить его в спичечный коробок, туда же вложить купленный Крабом билет на восьмой ряд, пятое место и дать обещание вручить эту посылку Адику, сопроводив ее соответствующим комментарием: вот, мол, чьей жизни стоит его выигрыш в двадцать пять очков при игре в двадцать одно! Однако неизвестно, оценит ли Краб такой юмор. А главное — ничто так не сглаживает противоречия и не охлаждает вражду, как шутливый настрой, и даже если Краб не согласится с планом Марата обернуть «три звездочки» шуткой, свет выведет его из тягостного раздумья и он, пожалуй, предложит ужин: если не таракана, то заморить червячка…
Они и не заметят, как начнут непроизвольно сцепляться друг с другом, крючок за крючком, незримыми нитями приязни и фамильярности, неизбежно сопутствующими общению в домашней обстановке. Почему и на всех классических судах тяжущиеся стороны разделены барьерами, строгим регламентом поведения и неусыпным надзором юристов за соблюдением норм и форм ритуала. А помести истцов и ответчиков на одну скамью, дозволь щипать и щекотать друг дружку, угощаться сигаретами и в непринужденной обстановке шептать на ухо пошлые анекдоты про тещу или про то, как истец уехал в командировку, а истица тем временем привела любовника, — глядишь, львиная доля дел прекратится сама собой по причине взаимного отказа от претензий. Такая полюбовная мировая, безусловно, хороша и благотворна в случае мелких дрязг, но не сверхпринципиальных вопросов, для которых и самый строгий ритуал может быть плох лишь в том смысле, что недостаточно строг. Недаром в Учреждении старый сиделец Петрик на разные лады повторял: держи от истца дистанцию! Не так сложно выдвинуть иск, как создать для него подходящую обстановку и угадать момент. Сейчас Марат смотрел из зарослей на темное окно, как усталый после долгого бега по следу волк на отверстие в конуре старого волкодава, с которым пришел поквитаться.
Но даже если враг внутри, хотя ничто не выдавало его присутствия, разумнее было выждать, пока он выйдет на удаленное открытое место, чтобы иметь пространство для маневра и возможность взглянуть в глаза, а не нырять в темную духоту замкнутого пространства, где в чужих стенах в клубке жарких объятий при любом исходе сумбурной схватки пропахнешь псиной от кончика носа до кончика хвоста. В этом смысле даже засада милиции была предпочтительнее, потому что она отбрасывала его к началу пути, в застенок Учреждения, но не лишала шансов на успешное повторение пройденного, тогда как тихая беседа в непринужденной обстановке непримиримых по определению, но изнуренных жизнью противников открывала дорогу к компромиссу между ними, а заключение мира, пусть самого худого, стало бы изменой долгу и окончательным крахом Марата. Значило бы, как презрительно выражался Петрик, продать обет за домашний обед.
Такова была сильнейшая, но не единственная причина для отказа от ночного проникновения в чужую квартиру. Марат из опыта знал, что действительность брезгует направлять реальные события в русла, запачканные слюной чрезмерно жадного предвкушения. И именно потому, что в этом городе он не мог не предвкушать встречи с истцом и настырно опережал события, внутри его предполагаемого жилища, чью принадлежность Фирсову З.Т. он даже не уточнил, Марат — находка за находкой — обнаруживал не совсем то, что ожидал, и среди бела дня. А в темное время суток он рисковал нарваться и на совсем не то. Как же легко несколько часов тому назад, едва выбравшись из-под дома после уклонения от встречи с милицией, Марат оставил в его затхлом подвале и все пришедшие там горькие мысли — быть может, наиболее трезвые мысли из всех его версий…
Марат настолько погрузился в подробнейший расчет вариантов, что от неожиданно раздавшегося над ухом протяжного кошачьего воя вздрогнул и, машинально стремясь прекратить звук, выбросил руку в направлении горящих в темноте зеленых глаз, поймал животное за загривок и отшвырнул его от себя. Марат имел дело со злющими и быстрыми от мороза сибирскими котами, но теперь он так ушел в свои мысли, что и этот южный увалень успел его оцарапать. Впрочем, тем надежнее кот вернул его из мира досужих версий к действительности. Преступно было так беспечно сидеть под опасным окном, привалившись спиной к кипарису, фривольно перебирать мыслимые и немыслимые варианты, чтобы еще и еще раз уяснить ясное: отсюда надо уходить. Это почувствовал даже кот, которому Марат, видимо, мешал забраться на дерево, развалившись на его территории и пересекая вытянутыми ногами привычные ночные маршруты животного. Сколько времени он инсценировал в уме все возможные последствия проникновения в квартиру? Было не так далеко за полночь, раз рассвет еще не брезжил.
