Мальчик уже достаточно вырос, чтобы понять, что в его ближайшем окружении не было никого, кто был бы таким, как он. То, о чем он думал, что чувствовал, остальные считали ужасным и отталкивающим, и он знал об этом. Но для него его чувства были вполне нормальными, он ведь просто не знал, что бывает по-другому. Иногда они пугали его своей силой и способностью молниеносно овладевать и повелевать им. Но ему никогда даже в голову не пришло бы не подчиниться им, — он считал: чему быть, того не миновать.
По выходным дням мальчик отправлялся на природу, наблюдал за цаплями, гнездившимися в камыше у озера. (Если он когда-нибудь пойдет в армию и ему дадут винтовку, он сможет ее украсть. Тогда он мог бы убивать цапель; он радовался такой гипотетической возможности.) В этой местности было много животных, но их так трудно было поймать и убить. До сих пор ему удавалось ловить только мышей и крыс, да один раз он смог поймать щенка. Соседи подарили его своей маленькой дочери, которая горько плакала, когда Даго — так она назвала щенка — исчез. Мальчику понравилось представлять, что все волновались из-за него. Он похоронил щенка, вернее, его останки, в лесу, в труднодоступном месте и тщательно укрыл это место старыми сырыми листьями, мхом и еловой хвоей, так что не осталось никаких следов. После этого он отмыл свой нож в озере и поплелся домой. Он был доволен собой: ему удалось держать себя в руках, он не стал дико и необузданно кромсать труп щенка, а произвел его вскрытие по всем правилам искусства — своего искусства — и получил удовлетворение, к которому стремился.
Иногда он называл себя именами, услышанными по западному телевидению или вычитанными в книгах. Вервольф
[11], например. Он видел фильм, в котором обычный человек однажды ночью в полнолуние превратился в разрывающего всех на части страшного оборотня, которого смогла усмирить лишь одна красивая женщина. И мальчику одно время нравилось представлять себя жаждущим крови монстром, вселившимся в ребенка и только ждущим момента, чтобы вырваться на свободу. Потом ему стала больше нравиться новая роль: заказного убийцы мафии, отмечающего все свои жертвы маленьким знаком, являвшимся для его заказчиков свидетельством, что это — именно его хорошо сделанная работа и что никто другой не может так великолепно выполнить заказ. Он хотел делать свою работу чисто и тщательно, а не жестоко и бездумно. Он не хотел стать жертвой своих инстинктов, а наоборот, стремился держать их под контролем.
Но не всегда его фантазии были такими конкретными. Каждое живое существо, которое он убивал, исследовал, а затем потрошил, открывало для него дверь в новый мир видений, которые иногда были лишь сменой красок и форм, но иногда состояли из странных обрывков воспоминаний, производивших впечатление реальности — какой-то прежней, другой жизни, неведомой ему в осознанном состоянии.
Как только он выныривал из этого сомнамбулического состояния, он чувствовал себя одновременно и опустошенным, и грязным, как это бывало с ним иногда ночами, когда ему было плохо и у него возникала рвота. Иногда — но все же слишком часто — перед ним оказывалось убитое им живое, ужасно изуродованное существо, и он даже не мог понять, как же это произошло. Их вид каждый раз вызывал у него страшное отвращение, и он начинал презирать себя за то, что опять не смог взять себя в руки. В такие дни он производил на окружающих впечатление человека в плохом настроении, агрессивного, ведущего себя неадекватно. Но никто глубоко не задумывался над этим.
Год спустя после смерти отца его мать стала иногда встречаться с мужчинами. Как раз тогда его сестра забеременела от парня, жившего по соседству, и больше времени проводила в той семье, чем в своей. Мать наконец-то прекратила наблюдать за ним и вместо этого сконцентрировала свою энергию на получении удовольствия от жизни — так она выражалась. Удовольствие заключалось в контактах с разными мужчинами, с ними она после ужина проводила время в постели. Иногда ночью мальчик слышал их возню, тогда он зажимал уши, скрючивался в своей постели, как эмбрион, и погружался в свой жестокий мир, в котором он уже чувствовал себя лучше, чем там, где протекала его реальная жизнь.
16
Среда, 16.07, 14 часов 43 минуты
После допроса Бреннауэра Мона, вернувшись в отдел, попросила Лючию принести денер-кебаб. Она решила что-нибудь съесть хотя бы для того, чтобы избавиться от проникшего в нос трупного запаха. Когда она проглотила последний кусок, ей все-таки стало плохо, но скорее от этого жирного, щедро приправленного специями мяса, которое нельзя употреблять при такой жаре, лучше было бы есть фрукты и мороженое. Пока она думала, не выпить ли ей стакан воды, в дверь постучали.
— Войдите! — крикнула Мона.
Патрик Бауэр открыл дверь и сказал кому-то, стоявшему позади него:
— Вот она.
За Патриком возник высокий темноволосый мужчина, представившийся Штефаном Хайтцманном.
— Главный комиссар уголовной полиции Мона Зайлер, — назвала себя Мона. — Вы журналист из «Абендцайтунг»?
Хайтцманн кивнул.
— Садитесь, — пригласила Мона и сделала Бауэру знак, что он может уходить.
Патрик послушно закрыл за собой дверь. Мона подумала, что надо бы пригласить Фишера, но потом все же решила, что не стоит. Фишер станет нажимать на бедного парня, и тогда допрос продлится в два раза дольше, поскольку людям ничего не приходит в голову, пока они испытывают страх.
Хайтцманн, однако, не был похож на человека, которого смог бы запугать кто-то вроде Фишера. Мона прикинула его возраст — около тридцати лет. Может, и моложе. Усы делали его старше лет на пять, очевидно, в этом и был их смысл.
— Вы не возражаете, если я включу магнитофон?
— Мне все равно, — недовольно сказал Хайтцманн.
Его лицо и шея слегка покраснели и были мокрыми от пота.
— Курить можно? — спросил он и в тот же момент из кармана брюк цвета хаки вытащил пачку «Мальборо».
— Нет, — сказала Мона, сама не зная почему.
Хайтцманн злобно посмотрел на нее, но сигареты спрятал.
— Вы написали эту статью о фрау Мартинес? — начала Мона.
— Да, ну и что?
— Она мертва. Сегодня мы обнаружили ее труп.
В лице Хайтцманна что-то изменилось, хотя это было сложно заметить.
— Э-э?..
— Убита. Домоуправитель рассказал нам о вашей статье…
— Скажите-ка, милейшая, вы что, хотите повесить на меня это убийство?
Мона подумала, что этому наглецу как раз и следовало бы пообщаться с Фишером.
— Это зависит от того, насколько вы будете с нами откровенны.
Он хотел драки — он ее получит. Хайтцманн встал.
— Знаете что? Позвоните моему адвокату.
— Сядьте! И немедленно!
Хайтцманн застыл, не завершив движения. Потом все-таки сел. Мона выдержала его гневный взгляд, и он опустил глаза.
