— Это пока что еще не точно, — продолжала Мона, — потому что труп очень долго лежал и обнаружить наркотики в теле проблематично. Но…
— Буквы, — прервал ее Плессен. — На животе. Мне ваш коллега уже сказал.
Мона бросила на Бауэра выразительный взгляд, но тот смотрел в сторону. Общим правилом было то, что свидетелям перед допросом сообщалось как можно меньше подробностей. Свидетели должны были говорить то, что знали они, а не сочинять истории, подготовившись заранее. Но сейчас уже было слишком поздно что-то менять.
— Что еще сказал вам герр Бауэр?
— Ничего. Только про буквы.
— Ничего о трупе?
— Нет. А что?
Ну, пусть хотя бы так. У Моны была с собой пара фотографий на тот случай, если Плессен не захочет действовать с ними сообща. Несколько действительно жутких фотографий, по крайней мере, для тех, кто с этим не сталкивается постоянно. Иногда шокирующие эффекты такого рода делали людей намного разговорчивее. Это было не совсем корректно, и часто людей потом преследовали кошмары, но целью таких экспериментов была правда, а в их профессии ради нее можно было использовать даже такие жесткие методы.
— Так что было с трупом? — спросил Плессен.
— Об этом мы еще поговорим. А сейчас мне нужна информация о фрау Мартинес, и как можно более подробная.
— Да. Спрашивайте.
— Она была вашей пациенткой?
— Пациенткой? Нет. Я не врач.
— А кто же?
— Клиенты приходят ко мне, чтобы узнать, почему у них возникли проблемы, сопровождающие их долгие годы, а зачастую и всю жизнь.
— И вы их лечите?
Плессен вдруг улыбнулся, причем так загадочно, что Мона почувствовала себя почти дурой, по крайней мере, бестактной и неловкой. Как будто было бы глупостью задавать эти вопросы такому человеку, как Плессен.
— Нет, это нельзя так называть, — ответил он, и Мона снова вспомнила телепередачу: тогда Плессен без труда переключил разговор на себя, и у публики сложилось впечатление, будто ведущего не было, по крайней мере, в тот момент он там ничего не значил.
— Я «их» не лечу, — сказал Плессен. — Мы совместно пытаемся найти корни их проблем.
— И этим вы занимались также с фрау Мартинес?
— Да. Как и с другими.
Его голос звучал так тихо, что Мона непроизвольно пододвинула магнитофон к нему поближе, но она понимала каждое слово.
— С какими другими?
Плессен снова улыбнулся, словно Мона была упрямой, но многообещающей девицей, которую следовало лишь немного подучить, чтобы можно было общаться с ней на равных. Он наклонился вперед, глядя Моне прямо в глаза, и она почти утонула в этом взгляде, который, казалось, не знал страха, зато излучал почти гипнотическую уверенность.
— С какими другими? — повторила она.
Плессен опустил глаза. Момент был им упущен, и Мона снова видела перед собой старика, согнувшегося от горя. Его голос продолжал звучать мелодично и ласково, но вместе с тем уверенно и четко, словно принадлежал опытному совратителю.
— Я не провожу индивидуальных собеседований, — сказал он. — Мы работаем только в группе. Это, в первую очередь, энергетический процесс. В нем участвуют многие, не только клиент и я.
В комнату вошла его жена и принесла кофе, черный и горячий, как любила Мона. Бауэр взял свой кофе и улыбнулся фрау Плессен. Она улыбнулась в ответ, — машинально, но все же мило. В этот момент у Моны возникла идея. Конечно, это было рискованно, но давало шанс получить, возможно, важную информацию. Такая женщина, как фрау Розвита Плессен, могла рассказать симпатичному, заслуживающему доверия молодому человеку больше, чем женщине вроде Моны.
— Фрау Плессен, — сказала Мона, — я хотела бы, чтобы вы поговорили с моим коллегой. Это сэкономит нам время.
Бауэр изумленно уставился на нее. К счастью, он ничего не сказал. В несокрушимом спокойствии Плессена тоже вдруг что-то изменилось.
— Вы имеете в виду, где-то не здесь? — спросила его жена.
Она слегка покачнулась. Может, в кухне она позволила себе глоток чего-то крепкого? Если это так, то тем лучше.
— Да, — ответила Мона. — Это сложно?
— Да нет. Фабиан?..
У Плессена было такое выражение лица, как будто он хотел возразить, но Мона опередила его.
— Пожалуйста, — попросила она. — Так мы поработаем эффективнее.
Бауэр медленно поднялся. То, что ему разрешили вести допрос самостоятельно, было признаком доверия. Мона не смотрела на него, но очень надеялась, что Патрик справится, что он, даже без предварительной договоренности, поймет, чего она от него ожидает. «Он знает суть дела, — сказала Мона себе. — Он умный и понимает, в каком направлении вести разговор».
— Мы можем пойти в кухню, — наконец произнесла фрау Плессен неуверенным тоном и опять, казалось, покачнулась.
Бауэр осторожно, как само собой разумеющееся, поддержал ее под локоть.
— Итак… — сказал Плессен.
Он тоже почти встал, но потом снова сел.
— Хорошая мысль насчет кухни, — заметила Мона и кивнула Бауэру.
Ты справишься, Патрик. И Бауэр, словно вдруг получив заряд оптимизма, медленно повел фрау Плессен к двери, — это у него очень даже неплохо получилось. Мона надеялась, что он не забудет включить свой магнитофон.
22
Среда, 16.07, 22 часа 51 минута
— Фрау Мартинес… — произнесла Мона, когда они остались вдвоем с Плессеном.
— Да?
— Мы говорили о ней. Вы ее не лечили, но искали вместе с ней корни ее проблем. Как это происходило?
— Любой успех зиждется на познании, — сказал Плессен.
Мона с удивлением отметила, что он с каждой секундой, казалось, все меньше думал о своей жене. Более того, у него был такой вид, будто он снова оказался в своей стихии. Плессен смотрел в одну точку позади Моны, и на его лице возникло даже какое-то одухотворенное выражение.
— На каком познании?
— Мы думаем, что независимы, но это далеко не так, — взглянув на нее, ответил Плессен, и именно тогда, когда Моне показалось, что он ее уже почти не замечает. Его взгляд, казалось, сверлил ее зрачки, словно он хотел заглянуть внутрь Моны. «Это такой трюк», — подумала Мона и все же ощутила легкое головокружение, словно отправилась в какое-то путешествие, не зная, чем оно закончится.
— Мы не одиноки, — продолжал Плессен таким тоном, словно собирался пересказывать балладу. — Мы являемся частью обширной структуры. Только рождаясь на свет, мы уже являемся частью ее.
— Какой структуры?
Плессен снова улыбнулся, и Моне в какой-то миг захотелось, чтобы Бауэр опять был здесь. Затем она взяла себя в руки.
