— Послушайте, фрау Кайзер. Вы сейчас намекали, что ваш брат бросил вас в беде. Тогда такой вопрос: он что, всегда так делал? Склонен ли он к тому, чтобы блюсти только свои интересы?
Короткий смех, больше похожий на лай:
— Да, моя дорогая. Можно сказать, что так.
Молчание, во время которого Мона ожидала, что женщина скажет больше. Даст хоть какое-то пояснение к такой уничтожающей характеристике. Но та молчала. Вместо этого фрау Кайзер сжала губы, словно стараясь не позволить себе сказать больше самого необходимого.
Мона нажала на кнопку «пауза» и задумалась. Немного позже Хельга Кайзер действительно разговорилась и потом даже не хотела останавливаться. К сожалению, она больше не говорила о своем брате, а исключительно о мужчине, с которым она в пятидесятые годы жила в гражданском браке, и об их совместном сыне.
— Так у вас есть дети?
— Уже давно нет. Мой сын умер.
— О… Давно?
— Уже не помню. Может, лет пятнадцать тому назад? Он был… болен.
— Соболезную.
Они еще раз вернулись в пятидесятые годы. Хельга Кайзер, тогда еще Хельга Плессен, сумела-таки уговорить своего сожителя уйти на Запад, но однажды он просто взял и вернулся вместе с их общим сыном на Восток. Бросил ее одну. Скрылся в «зоне»
[23], а тамошние «свиньи», как сказала Хельга Кайзер, не давали ей никаких сведений о его местонахождении. Никто не хотел ей помочь, и в конце концов она сдалась и вышла замуж за другого. Лишь намного позже, уже когда давно была построена Берлинская стена, ее сын позвонил ей оттуда. Тогда ему было десять лет, и она смогла более-менее регулярно посещать его.
— Почему ваш сын… отчего он умер?
— Рак поджелудочной железы. Я… мне самой пришлось в то время лечь в больницу. У меня… да это неважно. Так что я его больше не видела. До его смерти.
— Вы не могли больше приезжать к нему?
— Нет. Мы с ним говорили пару раз по телефону. Знаете, он был врачом. Он знал, что его ожидает. И это было так… жестоко.
Лицо старой женщины смягчилось, стало доступнее, приветливее. Моне было не по себе от с трудом подавляемой нервозности, и все же она решила еще раз спросить о брате. Может, ей удастся воспользоваться изменившимся настроением старухи. Но надо было начать по-умному.
— Расскажите мне что-нибудь о вашем детстве.
Это была уже третья попытка, в этот раз удачная, может, потому что она не упомянула имени Плессена.
— Что же вы хотите знать? — спросила Хельга Кайзер, будто с трудом соображая, что от нее требуется, хотя прекрасно понимала, о чем и, прежде всего, о ком шла речь, однако Мона решила, что пусть все идет, как идет, и не стала уточнять.
— Все, — ответила Мона. — Где и как вы жили? Каким было ваше детство?
— И чем вам поможет то, что вы узнаете об этом?
— Пока что не могу сказать. Я разберусь потом, когда прослушаю эти записи.
— Я этого не понимаю. Вы предприняли такую дальнюю поездку, чтобы я рассказывала вам истории незапамятных времен?
К счастью, Мона вовремя поняла, что эта перебранка была, что называется, отступлением с боем. Что эту старуху на самом деле просто распирало от желания говорить о себе. Она уже много лет жила тут в одиночестве, и наконец-то появился кто-то, желающий что-нибудь узнать о ней. Не успела Мона подумать это, как до нее дошло и все остальное. Все и всегда интересовались только Фабианом. И никто — маленькой Хельгой. Так что придется идти в обход, используя тему «Хельга», чтобы добраться до цели ее расспросов и получить информацию о Фабиане. Обходные дороги ведут к потери времени, но уже ничего нельзя было изменить.
— Как вам жилось в детстве?
И Хельга Кайзер действительно клюнула на ее уловку. Она откинулась на спинку софы и начала рассказывать: о бедном селении под Бранденбургом, называвшимся Лестин, где они выращивали овощи и держали кур, двух коров и, таким образом, более-менее неплохо жили. О своем отце, попавшем на войну, и о матери, которой самой пришлось обеспечивать семью.
— Сколько вас было — я имею в виду — сколько детей?
Короткое молчание. Потом ответ:
— Только двое. Фабиан и я.
Только двое детей. Сравнительно мало для двадцатых — тридцатых годов двадцатого века. Но может, были выкидыши, может, кто-то умер в первые годы жизни от распространенных тогда заболеваний, вылечить которые можно было только с помощью антибиотиков. Мона подумала, что все это несущественно для расследования.
— Как долго вы жили в этом селении?
— Почти что до конца войны. Затем пришло извещение о смерти моего отца.
— А отчего?..
— Он погиб. В России. Незадолго до конца войны. Затем мы… Затем нам всем пришлось уйти.
— Уйти? Куда?
— Все равно, куда, — старуха насмешливо посмотрела на нее. — Русские наступали. Они уже были в Восточной Пруссии и вели себя там как дикари. Говорили, что в некоторых селениях они поубивали всех. Всех подряд, понимаете? Некоторых повесили, некоторых прибили гвоздями к воротам сараев.
— Откуда вы об этом узнали?
— Это знали все. Появлялись беженцы из Восточной Пруссии, а такие слухи распространяются сами по себе. Все, у кого было хоть немного ума, бросились бежать.
— Куда?
— Ну, побросали на деревянные повозки все пожитки и отправились на Запад. Вы что, никогда не слышали о колоннах беженцев?
— Так что, вся семья отправилась…
— Да, конечно же! — Хельга Кайзер злобно взглянула на нее, и Мона была потрясена внезапной агрессией, прозвучавшей в ее голосе.
— Ну да. И…
— Вы же понятия не имеете, что тогда творилось! Был январь, стояла самая холодная зима за последние годы. Все дороги были забиты, ни пройти, ни проехать. Вермахт
[24] заблокировал дороги, мы целыми днями не могли двинуться ни вперед, ни назад. Вокруг полуголодные солдаты. А по обеим сторонам дороги — трупы погибших от воздушных налетов! Грудные младенцы замерзали от холода, их невозможно было похоронить, они лежали тут же, кучей, как куклы! Глубокий снег, в котором застревали колеса!
— Да, это, конечно…
— Ах, оставьте! Вы себе этого даже представить не можете! Тогда… тогда действовали совсем иные законы, тогда…
— Да? Какие же законы тогда действовали?
И тут произошло что-то странное. Старуха приподнялась, ее глаза сверкали, лицо напряглось так, что разгладились все морщины, и Мона ясно представила, какой была тогда Хельга Кайзер, — молодой энергичной женщиной с широким лбом и резко очерченным подбородком. Но вдруг видение исчезло. Хельга глухим голосом сказала:
