– Мне нужно поговорить с самим Артемом.
– Он отказался идти, сказал, что все равно все врачи ничего не понимают и ничего ему не поможет. Тут на самом деле мы с отцом виноваты, наверное, – мы сами так иногда в сердцах про врачей говорили, после пятого-то невролога (и еще один психотерапевт был, Артем к нему два раза сходил и отказался). А он мог ведь и слышать, он часто по ночам на кухню за едой ходит…
– Да вообще-то после пятого невролога у него могло и свое мнение сформироваться…
– Да, конечно…
Если таблетки совсем не действуют, то это не депрессия? А что тогда? Большая психиатрия? Расспросила еще родителей насчет страхов, чего-то необычного, вычурного. Ни одного продуктивного симптома, даже намека на него нет. Что-то реактивное? А на что, спрашивается, реакция?
– Ну скажите ему, что я и не врач, и не психотерапевт. Вдруг уговорите?
Уговорили. Пришел.
Неуклюжий, грузный, одутловатый, двигается скованно, невозможно поверить, что еще недавно – первый взрослый разряд по бегу с барьерами. Неужели так таблетками закормили? Сам разъелся? Или какое-то обменное нарушение (оно же ведь и депрессию может дать во всей красе!)?
– У эндокринолога обследуйте!
Обследовали. Нашли чего-то по мелочам. Еще таблетки; конечно, строгая диета. Куда там! Если неизвестно чем больной ребенок говорит: у меня одна радость осталась – пожрать, разве откажешь?
Со мной практически не разговаривает. Просто сидит, иногда кивает, вопросы задает, когда рассказываю про зверей, про природу. Ну нет у него психиатрии, не вижу!
– Возите его в лес, на реку, на взморье. Он на это как-то реагирует, я не понимаю как, но что-то там есть. Никаких шашлыков и компаний. Просто привезите и выпустите. Часа на два-три; если захочет – больше. Можете костер зажечь. Сестру тоже берите, обязательно.
Выполнили рекомендацию, куда им деваться. Наконец-то заговорил отец:
– Реагирует, да. Даже попросился переночевать. Я, чего ж, готов, мне в удовольствие, я печеной картошки много лет не ел, а когда-то сам у бабушки в деревне чуть не по полгода жил.
– Ваша мама?
– Ну она сначала замуж ходила, потом была помощником какого-то депутата…
– Артем бывал у бабушки в деревне?
– Да, раза три или четыре, по две-три недели, ему тоже нравилось, но бабушка уже старая совсем была, ей тяжело. Потом она умерла…
– В деревне? Или вы ее в город забрали?
– Дома умерла, в своей кровати. Под березой схоронили, которую она сама выбрала и давно мне указала, когда я еще мальчишкой был. – Задумался тяжело, опустив голову. – Так и лучше, наверное. Насчет города… Я хотел ее забрать, еще когда Артем совсем малой был, чтоб приглядывала за ним, а я – за ней. Она тогда в силе и вроде и не против была – готова помогать, всю жизнь в работе, колхозница, трудодни за палочки, ни минуты без дела, сколько ее помню. Моя мать сказала: ты с ума сошел? Что она будет в городе, в твоей квартире делать и чему твоего сына научит? Она ж дремучая совершенно и Сталина до сих пор отцом называет. Тебе людей будет стыдно домой позвать. Найми гувернера. Ну, я и подумал… А потом она уж сама не хотела, обузой-то…
* * *
Не знаю почему, но после этого разговора у меня сразу возникло отчетливое ощущение: нашла!
Начала про бабушку без предупреждения, почти с порога: помнишь ли, какая она была, что делала, как говорила, чем кормила…
Говорила сплошь, не ждала ответов (знала, что их, скорее всего, не будет), вплетала что-то свое про деревню; когда спустя пять минут подняла глаза, увидела, что по пухлым щекам Артема текут слезы.
Ощутила торжество, спрятала его как умела.
– Это оно, – честно сказала я ему. – Твоя, блинский бес, депрессия, которая и не депрессия, по сути, вовсе. Говори теперь все-все-все…
Он слышал разговор. Кто-то позвонил с деревенской почты: бабушка Груня совсем плоха, просила привезти Артема (младшую правнучку она никогда не видела) попрощаться, хочет иконку родовую ему передать. Мать и отец спорили. Мать говорила: это ужасно, но вези, последняя воля, она тебя воспитала. Отец возражал: там грязь, вонь, болезнь, она в последнее время уже не могла следить, я всяко останусь до конца, обмыть, похоронить, как это парню потом аукнется?
Мать отца в качестве третейского судьи дала совет: ни в коем случае! Отец уехал один.
Приехал черный лицом. Сухо сказал сыну: баба Груня умерла. Когда-нибудь я отвезу тебя на ее могилу. Тринадцатилетний Артем промолчал, просто не знал, что говорят в таких случаях, – не было опыта. Вечером опять подслушал кухонный разговор:
– Вот видишь, мама была права: он даже и внимания толком не обратил, ничего не спросил, просто кивнул головой и ушел уроки делать.
– Где икона? – спросила я.
– Не знаю, мне не отдали.
– Какая была баба Груня?
– Радостная. Она говорила: я люблю тебя, внучек! Ты – радость моей жизни! А утром меня будила так: вставай, вставай скорее, смотри, вон уже солнышко проснулось и свою песенку запело! И можете смеяться, но я и вправду слышал эту песенку! Много раз!
Какое там смеяться, когда у меня у самой слезы на глаза наворачивались.
Успешные, либеральные, они все стеснялись «дремучей» бабы Груни. И при этом она в их семье была единственным носителем подлинной, открытой эмоциональности.
– Я должен был, должен был поехать с ней попрощаться! Упросить отца – а если бы он не согласился, так убежать из дома и поехать туда! А я ничего, ничего не сделал! Она меня любила, а я так ни разу и не сказал ей, что я ее тоже люблю и всегда любил! Очень сильно! Она и не узнала, а теперь уже поздно и ничего не вернешь, а тогда я должен был…
– Так, стоп, – сказала я. Катарсис катарсисом, но истерика в мои планы не входила. – Давай по порядку. Первое. Такой эмоционально талантливый человек, каким была твоя прабабушка, однозначно умеет читать в людских сердцах, как в открытой книге. То есть она, вне всякого сомнения, знала, как ты ее любишь, и никогда в этом ни минуты не сомневалась. Дальше. Второе. Ты что, думаешь, что она все эти солнышки с их песенками и свою любовь тебе дарила, чтобы ты ей это все обратно перед ее смертью принес и отдал? Тебе не кажется, что это как-то глуповато получается?
– А как же тогда? – удивленно повел толстыми плечами Артем. – Для чего же?
– Ну, разумеется, для того, чтобы ты передал это, светлое и радостное, дальше. Вперед, в мир. Другим людям. Ты – ее наследник, она недвусмысленно это выразила, когда хотела передать именно тебе значимую для нее икону, потому что и твоя бабка, и твой отец – всячески достойные люди, но вот солнышкиных песенок никогда не слышали и говорить о своих чувствах ни разу не умеют. Они и опознать-то их толком не могут. И даже если эта икона где-то потерялась, а ты с бабушкой Груней попрощаться не сумел, то это все равно ничего не отменяет. Тебе это от нее в подарок, тебе и нести это дальше. Кого ты сейчас больше всего любишь?
