– У нее муж – шофер, а сама она – парикмахер в салоне в Купчине, – объяснила Варя. – Они с бабушкой очень дружат. Бабушка ее рассказы хвалит, но говорит, что надо больше реализма. А Лиля говорит, что, если она будет писать о перхоти своих клиентов, о приготовлении борща для мужа или как у ребенка сопельки клизмочкой отсасывать, как моя мама, так тут она сразу и рехнется. Но на самом деле она маме завидует, потому что у нее много подписчиков, а Лилины рассказы почти никто не читает, и только три отзыва написали, да и то один ругательный.
– И что ж мы имеем с гуся? – спросила я, когда обсуждение литературной семьи было закончено.
– Да я вот прямо сейчас поняла, что я сама, наверное, такая же, как они все, – вздохнула Варя.
– Ну, это невозможно хотя бы потому, что они все разные, – возразила я.
– Да, конечно. Но я, кажется, тоже думаю, что «сочинение» придется «сдавать». И мне страшно и неуютно. Может, мне в церковь сходить?
– Сходи, если хочется. Но, может быть, на старте лучше подумать о том, что написать в сочинении, чтобы потом, в старости, меньше редактировать пришлось?
– Да! Да! Мне уже пятнадцать, но я, представляете, вот совсем-совсем не понимаю, кем я хочу быть, чем заниматься!
Дальше у нас с Варей была совершенно нормальная и достаточно конструктивная беседа по профориентации, и в конце ее мы даже наметили кое-какие конкретные шаги.
Уже совсем уходя, девушка вдруг обернулась и лукаво блеснула накрашенными глазками:
– А ведь вы были правы!
– Ну разумеется! Но в чем именно я была права на этот раз?
– Я принесла стихи и два рассказа. Вот они, здесь, в сумке… Не пугайтесь, я их вам не оставлю.
– Но, может быть, вдруг – чудо?! – тоном булгаковского Мастера воскликнула я. – Скажи, Варя, у тебя хорошие стихи? О чем они?
– Плохие. В основном о том, что жизнь бессмысленна, а любовь всегда умирает, – улыбнулась девушка. – Все ж таки я из литературной семьи… Но я правда рада, что мы с вами поговорили.
– Я тоже, – улыбнулась в ответ я.
Я и вправду была рада. А над теорией Вариной бабушки думала до прихода следующего клиента и еще немного по дороге домой. Мы все пишем свое уникальное сочинение, редактируем сюжет в своих воспоминаниях, а потом его сдаем в общую копилку?
Странная история
Эдику уже исполнилось тринадцать лет, но выглядел он лет на одиннадцать максимум. Причем и на здорового одиннадцатилетнего мальчика он тоже походил не слишком. Дефицит роста и веса дополнялся темными кругами вокруг глаз, жидкими волосиками мышиного цвета, красноватыми белками (как будто Эдик недавно плакал) и желтоватой коростой на коже между пальцами, которую он то и дело почесывал коротко подстриженными ногтями.
С малоутешительными результатами моих наблюдений были явно согласны и две толстенные медицинские карточки, которые мама Эдика привычно достала из сумки и выложила на угол моего стола.
– Вы мне можете как-нибудь коротенько, своими словами вот это, – я кивнула на карточки, – пересказать?.. Если это можно при ребенке, конечно, – быстро спохватилась я. Обычно я не называю детьми тринадцатилетних подростков, но Эдика хотелось назвать именно так.
– Можно, ничего страшного. Он привык уже, – тяжело вздохнула женщина.
История, которую мне рассказали, была откровенно странной. Эдик родился совершенно здоровым в полной, благополучной семье. Мама, папа, которые очень хотели сына, бабушки и дедушки с обеих сторон, есть старшая сестра на семь лет старше Эдика, сейчас она учится в институте на экономиста. На первом году жизни все специалисты (включая невролога) планово осматривали новорожденного, но не находили абсолютно никаких отклонений. Развивался по возрасту, сел, встал, пошел, заговорил совершенно среднестатистически. Ел хорошо, в еде был непривередлив. И мать, и отец – люди относительно некрупные, но рост и вес Эдика в то время также укладывался в медицинские возрастные таблицы.
Так было до трех лет. В три года Эдика, как и его сестру когда-то, отдали в садик. Педиатр, наблюдавший ребенка с рождения, не имел никаких возражений, мама хотела на работу. В саду Эдику сразу не понравилось. Он там не столько плакал, сколько скучал. С детьми почти не общался. В игрушки тоже особо не играл. Когда спрашивали почему, отвечал странно: они грязные. И начал болеть простудными заболеваниями и всеми детскими инфекциями почти подряд. Врач и воспитатели сказали родителям: обычное дело, адаптация, иммунитет приспосабливается. Со временем болезни и вправду стали реже. Тогда же у Эдика обнаружились музыкальные способности: он все время негромко что-то напевал и мог воспроизвести практически любую услышанную мелодию – голосом или на любом детском музыкальном инструменте, от ксилофона до глиняной свистульки.
– Способности надо развивать, мальчика надо учить, – было решено на семейном совете. К преподавателю, а потом и в подготовительную группу музыкальной школы Эдик ходил с удовольствием – с садиком не сравнить. Успехи его можно было назвать, пожалуй что, выдающимися. И именно в музыкальной школе кто-то из педагогов впервые сказал:
– Талантливый малыш, спору нет. Но что-то он у вас бледненький какой-то все время. И жилочки все просвечивают. И не растет как будто, другие-то вон как за год вымахали. Со здоровьем-то у вас как, все в порядке?
– Да все у нас в порядке! – привычно ответили родители, но, присмотревшись как следует, вдруг усомнились.
Эдик действительно не прибавлял вес и почти не рос. Его аппетит стал очень прихотливым, и часто он и вовсе отказывался от еды, предпочитая выпить стакан сока. Он быстро уставал, почти всегда, когда не занимался музыкой, выглядел слегка сонным и заторможенным. Разговаривал тихим голосом, не играл в игрушки, часто улыбался, но никто не смог вспомнить, когда последний раз слышал его смех.
– Обследоваться по полной программе! Немедленно! – сказал педиатр, выписывая пять разных анализов крови. (Все участники событий понимали, что́ именно он предположил в первую очередь, и, бледные как полотно, ждали результатов. Предположение, по счастью, не подтвердилось.)
Эдика немедленно забрали из садика. Но это уже ничего не решало.
Обследовались везде, где только можно. Периодически что-то находили и лечили. Гнали лямблий. Поднимали гемоглобин. Исправляли нечто с шейными позвонками. Что-то там делали с функцией щитовидной железы.
Но все это ничего не меняло и не решало основной проблемы. Точнее всех ее сформулировала Онуфриевна, бабушка, соседка во дворе.
– Мальчишка-то у Николаевых, – сказала она как-то, – уж какой хороший, и тихий, и вежливый, и со скрипочкой ходит, а вот незадача – все чахнет и чахнет…
Эдик именно чах. Точнее не скажешь.
У него плохо работали абсолютно все системы организма: он часто не мог опорожнить кишечник без клизмы, задыхался от подъема на третий этаж, страдал близорукостью и дальнозоркостью одновременно, практически не умел прыгать на одной ноге, нечасто, но регулярно писался по ночам (энурез впервые появился после пяти лет), цеплял на себя любую пролетающую мимо инфекцию, страдал хроническим холециститом и прочая, прочая, прочая…
