На следующий день, в воскресенье, 7 августа, призывы к волнениям начали распространяться посредством бесплатных СМС в системе BlackBerry, через фейсбук и другие мобильные коммуникационные платформы. Как только стемнело, в Тоттенхэме, а также Брикстоне, Айлингтоне и даже в центре города, на Оксфорд-стрит, произошли вспышки насилия. В ночь на понедельник был сожжен дотла мебельный магазин в Кройдоне; круглосуточная служба новостей ВВС снимала происходящее с вертолета. Говорили о бандах, врывавшихся в рестораны и отбиравших у посетителей драгоценности и кольца. На веб-камеру было заснято ограбление одного туриста, причем возникало впечатление, что первоначально нападавшие подошли к нему, чтобы узнать, все ли с ним в порядке. Распространялись ужасные кадры, на которых толпы грабителей взламывали решетки на витринах магазинов и врывались внутрь.
После беспорядков 2011 года на все лады обсуждались жадность и бесстыдство молодежи, проблемы социального отчуждения и безработицы, бесправия и доверия, но почти не говорилось о роли самого Лондона в этих событиях, об уникальности функционирования города, о том, что случается, когда этот механизм дает сбой. В этом случае — и отнюдь не впервые — город обратил экстремальное насилие против себя самого, сложная система самоликвидировалась. Мэр и политики, обычные системы контроля, не смогли справиться с ситуацией. Но может быть, нам стоит задаться вопросом, почему подобное происходит так редко? Если город — такое вместилище хаоса и беззакония, как мы предполагаем, отчего такие бунты не возникают сплошь и рядом?
Давайте представим улей. Человека всегда сравнивали с пчелой: со времен Античности философы и политики использовали причудливо организованную жизнь улья как метафору нашего общества, говорили о схожести метаболизма города и улья. В «Георгиках» Вергилия — элегической поэме о сельской жизни — улей выступает как модель демократии: там все принадлежит государству и государство заботится обо всех2. Но как это государство было организовано? Вергилий видел в этой «коммуне» иерархию — ею правила мужская особь, которую выбирали остальные и которую можно было сместить, если она не справлялась с обязанностями. На нижних ступенях социальной пирамиды каждая пчела была торговцем и честным трудом приносила пользу не только себе, но и всем.
В последующие столетия образ «трудового» улья всплывал всякий раз, когда требовалось объяснить сложность взаимодействия между людьми. Впрочем, это многозначная метафора: для Сенеки пчела была символом монархии. В период феодализма труженица-пчела обозначала крепостного или виллана, не имеющего права оспаривать или пытаться улучшить свое положение в обществе. Английское слово «пчела» (bee) происходит от голландского «король», поэтому у Шекспира в «Генрихе V» пчелиный рой снова предстает моделью стабильного общества, где всякий знает свое место и доволен им3.
А что же в эпоху революций — остался улей символом королевства или превратился в образ содружества-республики? Считались рабочие рабами или партнерами по труду? И как выглядел образ лидера? «Царством амазонок или женщин»4 улей стали называть лишь с прорывом в области научного знания, удачно совпавшим с правлением английской королевы Елизаветы I. «Городской метафорой», воплощением мегаполиса улей стал к началу XVIII столетия, когда по всему миру происходило быстрое разрастание городов, подпитывавшее развитие многообразного потребительского рынка, глобализацию торговли и создававшее предпосылки для промышленной революции. В результате из символа жесткой, упорядоченной иерархии он превратился в модель хаотичной ярмарки эгоизма, предприимчивости и погони за прибылью. Этот образ подытожил Бернард де Мандевиль в своей сатирической поэме «Басня о пчелах», изданной в 1714 году. Он изобразил город как рой, где всеми пчелами движут эгоистические интересы. Более того, он высказал предположение, что без греховной жажды наживы улей просто рухнет. Лондон того времени был крупнейшим городом мира, столицей формирующейся колониальной империи, протянувшейся от кварталов Калькутты до тростниковых плантаций Ямайки, где банковское дело было развито куда сильнее, чем у любого из его европейских соперников. Бродя по городу, разглядывая его улицы, Мандевиль рисовал картину, вполне знакомую и нам сегодня, — образ современной столицы со всеми ее противоречиями, опасностями и парадоксами, и в то же время прославлял сложность: «Каждая часть улья была исполнена пороков, но в целом он являлся раем»5. Город был рассадником тягчайших грехов, но их совокупность парадоксальным образом порождала добродетель. Что же спасало город — торговля? Может быть, возможности, которые дает бизнес, управляли обществом и успокаивали его? Мандевиль рисует картину города, которому не нужны мэры, политики или стражи порядка: сам рынок невидимо формирует из эгоистичных частей добродетельное целое.
Совсем иной образ рисует современный французский уличный художник JR, который с помощью больших черно-белых фотограффити заставляет людей задуматься о своем месте в обществе. Карьера JR, в 2011 году получившего премию фонда TED, началась, когда он нашел в парижском метро фотокамеру и стал расклеивать по всему городу огромные фотопортреты своих знакомых из banlieues — запущенных пригородов французской столицы. Эту выставку, в качестве холста использующую «самую большую галерею в мире» — городские улицы, он назвал «Портретом поколения». Потом JR реализовал проект в Израиле, разместив большие портреты израильтян и палестинцев на только что построенной бетонной стене на границе с автономией. В 2008 году он приступил к осуществлению серии проектов под названием «Женщины — герои» в Бразилии, Кении, Индии и Камбодже. В Рио-де-Жанейро, в старейшей фавеле города — Морру-да-Провиденсия JR сделал множество женских портретов, а затем прикрепил увеличенные изображения их глаз к фасадам домов этого трущобного района, создав странный образ — будто сама фавела смотрит на остальной город. По мысли художника, этот проект должен был напомнить о главной роли женщин в обществе и одновременно служить наглядной демонстрацией того, что саму уличную жизнь нельзя игнорировать.
Морру-да-Провиденсия (Рио-де-Жанейро) с фотограффити JR
В «Смерти и жизни больших американских городов» Джекобс показывает, как улица самостоятельно приходит в равновесие; Джекобс называет это «глазами, устремленными на улицу»: сложной, почти не воспринимаемой сознательно сетью контроля и слежения, сотканной самим населением6. На улице, где жила Джекобс, это были владельцы магазинов, старушка, теплыми вечерами выходящая посидеть на крыльцо, завсегдатаи бара «Белая лошадь». Именно за счет этих «незначительных» встреч и контактов обычная улица может превратиться в самоорганизующееся общественное пространство. Но зачастую здесь не обойтись без художника вроде JR, который напомнил бы нам об этих возможностях, вновь сделал бы зримой эту невидимую систему, уравновешивающую повседневную жизнь города.
Так как же «работает» город? Саморегулируется, подобно улью или фавеле с помощью рыночных законов, или контролируется «глазами», устремленными на улицу? И то и другое — примеры сложности, функционирующей внутри сообщества, силы связей, способных упорядочить наши повседневные взаимоотношения. Но ощущение непрочности, того, что в любой момент все развалится на части, постоянно присутствует где-то рядом. Город — пространство свободы, где мы можем беспрепятственно стремиться к личному счастью, но это и место, где сосредоточено много разных людей, что грозит конфликтами и неравенством. Сегодня в мире найдется немало уголков, где трущобы, населенные совершенно нищими людьми, которые не могут позволить себе даже чистую воду, расположены в считаных метрах от дворцов богачей со сверкающими голубыми бассейнами. В результате история города часто превращается в историю напряженности между «верхами» и «низами», между имущими и обездоленными, между могущественными и слабыми. Это дает нам основание думать, что неравенство — неотъемлемое свойство города, что там всегда будут те, кто процветает, и те, кто оказался в отчаянном положении, что сила неизменно останется у того меньшинства, что управляет городом сверху.
