Как и все туристы, я начинаю осмотр города с центральных общественных пространств и наиболее примечательных зданий — он демонстрирует себя и свою мощь с помощью громадных площадей, собора, дворцов. Именно эти места становятся опорными точками в прогулках, помогая ориентироваться в незнакомом городском ландшафте. Поэтому, впервые приехав во Флоренцию, я прямо с железнодорожного вокзала отправился к изысканной церкви Санта-Мария-Новелла, потом двинулся на поиски Дуомо и там выяснил, как добраться до отеля. Следующие несколько дней, бродя по городу в восхищении, я не раз пересекал площадь Синьории, словно это был исходный пункт всех прогулок. Со временем улицы и ориентиры — церковь, статуя, кафе — стали такими же знакомыми, как те, что я вижу каждый день дома. Тем не менее, по мере того как я осваиваюсь в городе, его здания и улицы не утрачивают своей притягательной силы.
В городе, подобном Флоренции, нельзя не проникнуться атмосферой, величием и историей, воплощенными в архитектуре. Кажется, каждому перекрестку здесь есть что рассказать. Посещая Флоренцию (или любой другой город), я начинаю день с составления списка мест, где хочу побывать, «обязательного перечня архитектурных памятников», словно достопримечательности — это экспонаты музея. Но во время прогулки я редко соблюдаю этот маршрут: зачастую меня отвлекает какое-то чудо, не отмеченное в путеводителе. Чаще всего сама жизнь города уводит меня в сторону от намеченного пути.
Флоренцию эпохи Возрождения в чем-то можно назвать первым современным городом, а то, что сохранилось за 500 лет, напоминает инкубатор тех идей и форм, которыми отмечены наши сегодняшние города. Многое здесь так знакомо: планировка улиц, высота домов, смесь рынков, площадей и частных пространств. Башни и величественные соборы говорят о политическом характере архитектуры города — это не просто место для жилья и торговли. Кроме того, город — это генератор счастья. С того времени, когда Платон в «Государстве» ввел в оборот понятие eudaimonia (процветание), одной из важнейших ипостасей города стало стремление к счастью. Мир города усиливает все лучшее, что в нас есть, и множество поколений искали ту форму городского устройства, которая бы высвобождала эти качества, а не душила, иссушала и разрушала дух человека. Но как стремление к счастью выражается в отношениях между нами и теми зданиями, что мы строим? Какова связь между нашим образом жизни и теми местами, что мы населяем?
Покровитель интернета — испанский архиепископ святой Исидор Севильский, живший в VII веке, — был последним мыслителем Античности, последним лучом знаний перед наступлением Темных веков. Он был младшим сыном в знатной семье (еще три ее члена были причислены к лику святых) и активно пытался обратить завоевателей-вестготов в христианскую веру. Кроме того, Исидор создал «Этимологии», стремясь уберечь накопленную человечеством сумму знаний от утраты в подступающую эпоху варварства. В этом энциклопедическом труде особого упоминания заслуживает статья о городах: «Город (civitas) — это множество людей, объединенных общественными связями, и это название происходит от слова „гражданин“ (civis), то есть житель города. Есть также слово „urbs“ (тоже „город“), обозначающее его строения, но civitas — это не камни, а обитатели города»2.
Уже тогда, 1300 лет назад, Исидор осознавал, что камни города и живущие среди них люди — это не одно и то же. Но еще святой-испанец полагал, что между ними существует связь, что civitas можно внедрить в камни urbs, что правильно устроенная среда способна пробуждать эмоции и влиять на наше поведение. Архитектура и политический контроль всегда шли рука об руку: взять хотя бы «решетчатую» планировку Рима времен Августа, элегантные бульвары барона Османа, прорезавшие Париж в XIX веке, или переустройство Шанхая в столичный город XXI века. Но если разумное планирование городского пространства обеспечивает повиновение и порядок, то может ли архитектура, в свою очередь, освобождать и воспитывать людей? Создает ли правильная планировка квартала чувство общности? История современного городского планирования — это рассказ о воплощении философии в камне. Градостроитель XX века был более чем амбициозным: он (именно он, поскольку подавляющее большинство в этой профессии составляют мужчины) убежден в том, что нашел техническую панацею от всех недугов общества, что строительство города с чистого листа даст человечеству шанс начать все заново, вознести людей на высоты совершенства, свободные от нужды, боли и ненужных эмоций.
Новый город, считал он, должен быть устроен рационально на основе последних данных о человеке, утвержден в четко просчитанных улицах и домах, продуманном балансе между природой и цивилизацией. Сложность будничной уличной сцены следовало упорядочить, а богатство ее «балета» подвергнуть серьезному контролю — и в результате «балет» практически исчез. История показывает нам, что на этом пути неудач было гораздо больше, чем успехов. Едва ли не случайно у градостроителей возник собственный культ, окутанный завесой ритуалов и запутанной «богословской терминологией»: все категории городской застройки были разъяты, как в анатомическом театре, и систематизированы по рубрикам — от «пригородов внутреннего кольца» до «центральных деловых районов», «пригородных поселков», «городов солнечного пояса». Создавались зоны, жизнь которых была упорядочена до состояния статики из-за ужаса перед кажущейся хаотичностью развивающейся, бурлящей среды. Градостроители перестали говорить с людьми, чью жизнь они собирались менять: на их взгляд, они лучше знали, что людям нужно, их язык стал набором абстрактных терминов, и в результате никто уже не оспаривал их компетентность.
Это желание познать город и взять его под контроль выросло из страха и отвращения. В 1853 году английский искусствовед Джон Раскин опубликовал третий том своего труда «Камни Венеции» — исторического исследования об этом итальянском городе в период его расцвета. Этот шедевр готики он сравнивал со своим родным городом — Лондоном Викторианской эпохи. Индустриализация, утверждал Раскин, превратила город в фабрику, а людей — в бездушные машины; только возрождение здоровой готической красоты Венето XIV века может вновь сделать душу современного человека живой. Крик души Раскина был услышан в Британии, Америке и Европе: вокзалы превратились в соборы, насосные станции канализационной системы — в византийские базилики, а дома рабочих — в буколические коттеджи.
Раскин черпал свои идеи из истории, но она была не единственным источником вдохновения для теоретиков градостроительства. Уже в ближайшие десятилетия концепции нового города будут основываться на теории эволюции, фантастической литературе, последних достижениях новых наук — психологии, социологии, психоанализа. Но, как видно из биографий трех отцов-основателей современного городского планирования — Патрика Геддеса, Эбенизера Говарда и Ле Корбюзье, — при этом слишком часто забывали об улице.
Смотровая башня, теперь камера-обскура (Outlook Tower, now Camera Obscura)
В Эдинбурге, в конце Королевской мили и прямо под Замком стоит Смотровая башня. Первоначально там располагалась Обсерватория и Музей науки и искусства Марии Шорт, а в 1892 году башню купил Патрик Геддес — в то время преподаватель ботаники в Университетском колледже Данди. Геддес — его зачастую называют основоположником современного городского планирования — по образованию был зоологом, в молодости испытал влияние радикальных эволюционных теорий Дарвина, а позднее читал в Эдинбургском университете лекции по биологии. Работая в университете, он с ужасом наблюдал, как средневековые кварталы Старого города безжалостно сносят, чтобы освободить место под новую застройку.
