Глядя на фотографии, сделанные Риисом на Малберри-стрит в 1888 году, и бродя по сегодняшнему Дхарави, начинаешь понимать, что проблемы у всех трущоб — прошлых и настоящих — одни и те же. Каковы бы ни были исторические причины неравенства и бедности, результаты одинаковы. Самое потрясающее различие заключается в нынешних масштабах проблемы.
Комната в ночлежке для мигрантов в Нижнем Ист-Сайде. Из книги Якоба Рииса «Как живет другая половина»
В 2003 году Программа ООН-Хабитат опубликовала документ под названием «Проблема трущоб: глобальный доклад о населенных пунктах», где предлагалась новая повестка дня на XXI век по важнейшему вопросу, касающемуся будущего городов. ООН давно уже прогнозировала, что Земля скоро станет «городской планетой» — к 2007 году доля горожан в ее населении должна была достичь 50%. Но наблюдатели, похоже, хуже представляли себе, за счет чего произойдет этот рост. Авторы доклада, вышедшего в 2003 году, стремились изложить принципы и план по преодолению следующего демографического кризиса. Они привели данные 2001 года, согласно которым 924 миллиона человек — почти треть всех горожан — живут в трущобах и это число увеличивается.
Согласно подсчетам журналиста Роберта Нойвирта, ежегодно в города по всему миру переезжает 70 миллионов человек, то есть 1,4 миллиона в неделю, 200 тысяч в день, 8 тысяч в час и 130 в минуту.
Впрочем, совокупная цифра — 924 миллиона обитателей трущоб по всей планете — не полностью отражает положение дел, равно как и относительные данные — треть городского населения. На Западе в трущобах живут лишь 6% городского населения, а на другом «полюсе», в Южной и Центральной Азии, от крайней нищеты страдают целых 58% горожан. Для Мумбая этот показатель составляет 62%, или почти две трети населения города. Мало того — по некоторым оценкам, за ближайшие 30 лет приведенная выше общая цифра увеличится в два с лишним раза и к 2050 году количество обитателей трущоб может превысить 2 миллиарда.
Так с чего же нам начать? Как определить характер проблемы: природу трущоб? В чем здесь дело — в коррупции, слабом государстве или самой сложности города? Можно ли считать трущобы всеобщей проблемой или запущенность каждого такого района имеет собственные причины и историю? Можно ли назвать их элементом развития города, диалектическим феноменом переходного периода? И кто должен решать проблему — политики, благотворительные организации либо сами обитатели трущоб?
В ооновском докладе 2003 года была сделана попытка дать определение трущобы, а значит, и оценить масштаб проблемы. Однако здесь начинаются трудности с формулировками. В 2002 году на встрече Экспертной группы ООН было разработано простое определение из пяти пунктов с максимально широкими параметрами. Каждая трущоба уникальна, полагали эксперты, возникла по конкретным причинам, сталкивается с собственными проблемами, но во всех таких районах в той или иной степени можно обнаружить дефицит чистой воды, недостаточную санитарию и ограниченный доступ к другим инфраструктурным системам, низкое качество жилья, перенаселенность и отсутствие официального статуса у жителей.
Рагул и Матиас сказали мне, что им не нравится слово «трущоба», поскольку это оскорбительное понятие связывает Дха-рави с долгой историей «отверженных» мест. Действительно, большинство из тех, кто там живет, не назовет свой дом трущобой: скорее этот район назвали бы во Франции бидонвилем, или quartier irrégulier, в Барселоне — barraca, в Кито — conventillos, в Мехико — colonias populares, в Лиме — solares, в Гаване — bohios, в Германии — Elendsviertel, в Хартуме — shammasa, в Бейруте — tanake, а в Каире — aashwa’i. В Бразилии наиболее известным обозначением является фавела, но можно найти и такие названия, как morro, cortico и communidade; знаменитые стамбульские трущобы, превратившиеся в центры городской политической активности, известны как gecekondu. В Мумбае никто не произносил при мне слово «трущоба»: здесь говорят об «уличных жителях», chawls или chalis; в других городах, например Калькутте, существует понятие bustees. В Маниле есть еще более конкретные определения: iskwater — скопище хибар, сделанных из плохих материалов, estero — улочки уже сточных канав с характерным запахом, eskinita — переулок, где двоим не разойтись, и dagat-dagatan — место, которое часто затапливается6. Можно ли для столь разнообразного набора понятий найти единую формулировку?
Возможно, более простое определение поможет найти географическое положение. Многие трущобы находятся на краю мегаполисов, в тех местах, которые остаются без внимания остального сообщества, на муниципальной земле, где можно селиться без особых официальных ограничений, или на спорных в плане собственности участках. Другие расположены ближе к центру, там, откуда выехали или где не хотят селиться богачи и куда стекаются бедняки, нуждающиеся в дешевом жилье недалеко от места работы. Зачастую трущоба — это район, отрезанный от общегородской инфраструктуры: водоснабжения, транспорта, электричества. Дхарави, к примеру, возник в 1960-1980-х годах, в период бурного разрастания города, и застраивался на земле, принадлежащей разным ведомствам, штату, городу или частным лицам, но заброшенной владельцами.
С 1971 по 1981 год население Мумбая увеличилось на 2 миллиона человек, или на 43%. К 1985 году, по некоторым оценкам, половина из 8,2 миллиона жителей города обитала во времянках или просто на улице. Люди стекались в Мумбай со всего субконтинента: из штатов Махараштра, Уттар-Прадеш, Тамилнад и Карнатака. Для многих он был конечным пунктом долгого путешествия — из родных сел людей зачастую гнали долги, стихийные бедствия и засуха. Дхарави состоял примерно из 75 тысяч хижин и одноэтажных домов со стенами или крышей из листов пластика. Средний заработок новоприбывших, осваивающихся в этом районе, составлял в 1978 году 459 рупий в месяц.
Бродя по Дхарави, я сталкивался с теми «ликами» трущоб, что выявила ООН-Хабитат, но обнаружил и много неожиданного. В зоне местной «тяжелой промышленности» я увидел весьма изобретательные методы переработки отходов, благодаря которым Мумбай — по крайней мере, на уровне статистики — считается самым «зеленым» из мегаполисов мира; в местном Доме культуры группа молодых мусульманок учила английский, надеясь получить хорошую работу в колл-центрах города; поднимая глаза к небу, я неизменно замечал «пиратскую» мачту мобильной связи, а на центральной улице Найнти-Фит-роуд множество магазинов и киосков торгуют новейшими смартфонами.
Это напомнило мне, что трущобы — часть города, а не нечто чуждое ему. В литературе на эту тему поселки сквоттеров и временные жилища часто изображаются как нечто отдельное, не связанное с городским окружением. Однако история у городов и трущоб одна и та же. И пожалуй, самое пагубное следствие существования трущоб состоит не в отделении людей от города, а в том, что оно делает их «невидимыми».
В ходе социологического исследования, проведенного Дженис Перлман среди трех поколений жителей бразильских фавел, респондентов спрашивали, что, по их мнению, означает хорошую жизнь и меняется ли жизнь к лучшему. В 1969 году лишь 24% представителей первого поколения ответили, что дела у них идут хорошо (когда им же задали этот вопрос в 2001 году, такой ответ дали уже 46%). Следующее поколение — дети первого — также было настроено оптимистично: 63% опрошенных сочли, что жить стало лучше. А из поколения внуков 73% полагают, что их возможности улучшились.
