В течение многих лет Запад с беспокойством наблюдал за успехами Китая на мировой арене. К середине нынешнего десятилетия китайские деньги через фонды национального благосостояния дошли до самых дальних уголков Америки — в том числе и туда, куда не доходили деньги федерального правительства. К 2007 году Китай аккумулировал для инвестирования ошеломительную сумму в 1,2 триллиона долларов в иностранной валюте. Большая часть этих средств была вложена в казначейские бумаги или гособлигации США. Частично эти вложения производились совместно с сингапурскими фондами — благодаря упрочению связей между правительствами двух стран. Только в 2006–2007 годах доля китайских вложений в американские корпорации выросла в 16 раз. По мнению некоторых американских политиков, усиление Китая настолько же опасно, насколько было опасно усиление Японии в 70–х и 8о–х годах. Блокировались определенные сделки, воздвигались тарифные барьеры. В 2005 году Конгресс позаботился о том, чтобы воспрепятствовать планируемому поглощению энергетического гиганта «Унокал» Китайской национальной оффшорной нефтяной корпорацией. Из‑за опасений Пентагона, что Пекин может получить доступ к передовым военным технологиям, была заблокирована недавняя попытка приобретения телекоммуникационной компании «Три–ком» (3–Com).
Поначалу к вторжению на рынки западных стран в Китае отнеслись с энтузиазмом. Но когда дела пошли плохо, последовала отрицательная реакция. В мае 2007 года Китай инвестировал 3 миллиарда долларов в нью–йоркскую частную инвестиционную компанию «Блэкстон». Весьма символичным выглядел тот факт, что коммунистическое государство приобретает долю в капитале одной из восходящих звезд Уолл–стрита, ожидая более умелого управления своими инвестициями. Однако в течение нескольких недель акции резко упали. Блогеры начали критическую кампанию, и власти не сделали ничего, чтобы ее остановить, демонстрируя определенную терпимость к открытой дискуссии в патриотическом ключе. «Золотовалютные резервы заработаны потом и кровью китайского народа, пожалуйста, инвестируйте их поаккуратнее», — призывал один из комментаторов на популярном сайте sina.com. В общем, дебаты в СМИ на экономические темы были относительно открытыми.
Когда мы перешли к политике, моя университетская группа начала осторожничать. Молодой человек, только что вернувшийся после года, проведенного в Корнелле, настаивает, что Китай может продолжать «сочетать коллективистскую общественную и экономическую модель с высокой степенью консюмеризма» (вариация общепризнанной идеи «ленинизм плюс рыночная экономика»). Я говорю им, что как раз просматривал полки в соседнем книжном магазине, где обнаружил книги Милтона Фридмана рядом с трудами Мао. Им это не кажется удивительным. Поэтому я спрашиваю, видят ли они какую‑нибудь связь между материальными благами и требованием большей свободы. Одна из них отвечает: «Несомненно. Достаток ведет к потребности в большей персональной автономии», — и быстро добавляет, что этот тезис может и должен быть согласован в ходе внутрипартийных дискуссий в КПК.
Студенты признают, что обмениваются друг с другом информацией о технических хитростях, позволяющих обходить новейшие системы ограничения доступа в интернет. Тем не менее они настаивают, что определенные меры контроля следует сохранить ради социальной стабильности, добавляя, что главной целью ослабления цензуры должна быть большая эффективность и честность: «Нам нужна прозрачность в передаче информации, чтобы улучшить систему отчетности, увеличить эффективность борьбы с коррупцией и выявления ошибочных решений». В пользу этого аргумента они приводят поговорки: «Как пациент может вылечить себя сам?» и «Как лошадь может быстро бежать, если только она и участвует в гонках?»
Мне кажется, что предлагаемое ими решение основано на прагматической государственной мудрости, на варианте сингапурского взгляда на выборы как форму референдума или простой индикатор эффективности управления. Демократия, таким образом, определяется как технократический контроль. Площадками, где производятся соответствующие оценки, являются официально признанные структуры — общественные обсуждения, экспертные совещания, опросы и, главное, внутрипартийные дискуссии, которые могут сблизить различные точки зрения. Все это соответствует термину, столь модному в китайских интеллектуальных кругах: «совещательная демократия» (deliberative democracy).
Можно ли это реализовать в рамках однопартийной системы? Коммунистическое руководство должно еще принять «мягкую» институциональную инфраструктуру, которая в большей или меньшей степени присутствует в западных системах: независимые суды, права собственности, свободная пресса, независимые профсоюзы, эффективное корпоративное управление, прозрачные антимонопольные законы, свобода интеллектуального поиска и даже правильно функционирующая система социального обеспечения. Студенты, мои собеседники, убеждены, что Китай воспримет эти механизмы, встроив их в существующую систему. В качестве точки отсчета они используют Сычуаньское землетрясение. «Мы не смогли бы отреагировать так быстро, как это было сделано в Сычуани, если бы у нас была многопартийная демократия. Эта катастрофа возродила нашу веру в необходимость согласованности, которую может обеспечить только коллективистская модель», — говорит один из студентов. Они сопоставляют Сычуань с ураганом Катрина. Более того, они могли бы упомянуть и реакцию индийских властей на теракты в Мумбаи.
Сычуаньская трагедия знаменует собою важный момент. В ней отразились различные противоречия, в частности попытки китайского правительства идти в ногу с обществом, степень открытости которого постепенно увеличивается, и одновременно соответствовать требованиям цифровой эпохи. Они начали с традиционных, опробованных методов, попытавшись преуменьшить степень разрушений и не допустить прямых репортажей с места трагедии. Поскольку до открытия Олимпийских игр оставалось всего три месяца, правительство было чрезвычайно озабочено информационным контролем. Однако когда репортажи и видео начали распространяться по миру с помощью интернета (что исключало любую предварительную цензуру), старая стратегия дала сбой. Власти быстро смягчили режим и, к своему изумлению, обнаружили, что непосредственным результатом этого было вовсе не то, чего они боялись. Видео, на котором премьер–министр Вэнь Цзябао в потертых ботинках и тускло–коричневом костюме карабкается по развалинам, чтобы встретиться с жертвами и призвать службы спасения удвоить усилия, мгновенно стало хитом. «Дедушка Вэнь» стал для всего мира олицетворением китайской скорби. На короткое время критиковать Китай стало бестактным, — в чем на собственном опыте убедилась актриса Шэрон Стоун, предположившая, что катастрофа произошла из‑за «плохой кармы», обусловленной нарушениями правительством прав человека. Вэнь несколько раз посетил район землетрясения. Он даже завел собственную страницу в «Фейсбуке», ставшую одной из самых популярных в своем роде.
В течение всего 2008 года, одного из самых важных в современной истории Китая, картины разрушений в новостях помогали укрепить чувство национальной солидарности. В Пекине и других городах на автобусах и в метро появилась реклама с пандой или хорошенькой девушкой и надписью: «В Чэнду станет лучше — благодаря вам». Однако по мере усиления критики долгосрочных мер ограничения на передачу информации вернулись. Министерство пропаганды издало директивы о том, какие темы можно, а какие нельзя затрагивать в выпусках новостей государственным СМИ. К запретным относятся вопросы о строительстве школ; о том, были ли спасательные операции слишком медленными; знал ли Пекин о землетрясении заранее, но не смог предупредить жителей (слухи ходят именно об этом). Нескольким группам родителей, у которых в разрушенной школе погиб единственный ребенок, запретили поездку в Пекин для оказания давления на правительство. Журналистам, которые задавали слишком много вопросов, порекомендовали «обратить внимание на положительную пропаганду», а также «поддерживать единение, стабильность и бодрость».
