С гримасой раздражения он уставился на нее.
— Не прикидывайся святой невинностью, Клаудия. Меня этим не проведешь. Я уже говорил — меня не волнуют твои выкрутасы. Я и так все знаю — Факс рассказал мне, что было ночью.
У Клаудии кровь отлила от щек. Она не смела смотреть Джареду в глаза. Одна из собак, все еще рычавших и дравшихся, задела подол ее платья, и Клаудия в сердцах топнула на нее ногой.
Каспар торжествующе поднялся. Его фигура в черном бархатном дублете с безвкусной золотой цепью так и лучилась самодовольством. Разгоняя пинками завизжавших шавок, он добавил:
— Только лучше бы тебе быть поосторожнее. Моя матушка не придерживается таких широких взглядов, как я, и может здорово разозлиться. — Он ухмыльнулся, глядя на Джареда. — Как бы болезнь твоего мудрого наставника внезапно не усугубилась.
Клаудия едва не вскочила в бешенстве со скамейки, но легкое прикосновение руки Джареда отрезвило ее. Молча все трое смотрели, как Каспар удаляется прочь, лавируя между лужами и кучами конских яблок, чтобы не запачкать изящных сапожек.
Лорд Эвиан достал табакерку.
— Ну и ну, — негромко произнес он. — Да это самая настоящая угроза.
Клаудия встретила взгляд темных глаз Джареда, с беспокойством смотревших на нее.
— Факс? — спросил он.
Она пожала плечами, злясь на себя.
— Он видел, как я выходила от вас прошлой ночью.
На его лице отразилось волнение.
— Клаудия…
— Знаю, знаю. Это все моя вина.
Эвиан изящно заложил в нос понюшку табаку.
— Если мне позволено будет высказаться, дело весьма неприятное.
— Это вовсе не то, о чем вы подумали.
— О, разумеется.
— Не то. Абсолютно. И перестаньте валять дурака. Я рассказала Джареду о… о Стальных Волках.
Эвиан поспешно огляделся.
— Клаудия, не так громко, пожалуйста. — Манерность мгновенно улетучилась из его речи. — То, что ты доверяешь своему наставнику, весьма похвально, но…
— Она правильно сделала, что все рассказала мне, — проговорил Джаред, постукивая длинными пальцами по крышке стола. — Весь ваш заговор — просто глупая затея, обреченная на провал. Как вам вообще в голову пришло вовлечь ее в подобный преступный замысел?
— Без нее мы ничего не сможем сделать. — Толстяк говорил спокойно, но на лбу у него поблескивали капли пота. — Вы, господин Книжник, как никто другой должны понимать, во что превратили нас короли династии Аваарна своими жестокими декретами. Да, иные из нас богаты и живут в довольстве, но ни один не свободен. Мы по рукам и ногам скованы Протоколом; мы все — заложники застывшего, бессодержательного мира, где люди неграмотны, где научные достижения веков доступны лишь привилегированному классу, где художники и поэты обречены лишь бесконечно повторять и переделывать былые шедевры. Ничего нового. Его просто не существует. Ничто не меняется. Ни роста, ни развития. Время остановлено. Прогресс под запретом.
Говоря, он подался вперед. Впервые Эвиан говорил с такой мрачной решимостью. От образа изнеженного аристократа не осталось и следа. Клаудия даже испугалась — столь разительной была перемена. Перед ней словно сидел совсем другой человек — отчаявшийся, опустошенный, мгновенно постаревший.
— Наше общество гибнет, Клаудия. Мы должны вырваться из этой тюрьмы, в которую сами себя замуровали, выскочить из колеса, которое бесконечно крутим, как крысы. Этому я посвятил свою жизнь и готов отдать ее, если понадобится — в конце концов, смерть тоже дает свободу.
В наступившей тишине громко каркали в ветвях грачи. Лошадей уже запрягали, и по двору разносилось цоканье копыт. Клаудия облизала пересохшие губы.
— Ничего пока не предпринимайте, — произнесла она вполголоса. — Возможно, у меня будут для вас… кое-какие сведения. Но пока еще не время. — Она поспешно поднялась, чтобы ничего больше не объяснять. К тому же рана, которую Эвиан разбередил в ее душе, слишком болела. — Лошади готовы. Пора ехать.
Улицы были запружены народом. Все стояли молча, и от этого молчания Финна бросало в дрожь — такое напряжение чувствовалось в нем. Оступаясь под жадными взглядами женщин, грязных, оборванных детей, калек, стариков, солдат, он опустил голову и плелся по крутым городским улицам, глядя под ноги — лишь бы не замечать холодных любопытных взглядов.
Шестеро охранников шагали по сторонам, и грохот их подкованных сапог по мостовой гулко раздавался в тишине. К нему добавлялись лишь унылые, скрипучие крики большой птицы, одиноко кружившей в вышине, будто предвещая что-то недоброе, да жалобный вой ветра, эхом разносившийся под сводом Узилища.
Словно вторя им, из толпы послышалась вдруг печальная песнь, и тут же все как по команде подхватили ее. Негромко, проникновенно струилась она, и в ее мягких звуках чувствовались скорбь и страх поющих. Финн пытался разобрать слова, но до слуха долетали лишь отрывки: «…прервалась слез серебряная нить… …в чертогах бесконечных вины и снов».
Одна, западающая в душу, строка повторялась вновь и вновь, как припев — «…но палец — ключ, и кровь замок поможет отомкнуть».
Поворачивая за угол, Финн оглянулся. Гильдас шагал позади, без охраны. Стражники не обращали на него внимания, но он с мрачной решимостью продолжал свой путь, гордо подняв голову. Люди с удивлением посматривали на его зеленый плащ Книжника. Поймав взгляд Финна, старик ободряюще кивнул ему.
Ни Кейро, ни Аттии Финн так и не заметил, как ни вглядывался в толпу. Знают ли они, что с ним? Может, они уже ждут у Пещеры? Связывались ли они с Клаудией? Снедаемый беспокойством, он старался не думать о самом страшном, не впускать в сознание мысль, паучком копошащуюся в дальних закоулках разума, звучавшую в ушах насмешливым шепотом Узилища.
Кейро мог бросить его и удрать с Ключом.
Финн потряс головой — нет, это исключено. За три года, проведенных в Дружине, Кейро ни разу не повел себя как предатель. Да, он насмехался над Финном, шпынял его, обкрадывал при дележке, дрался и спорил с ним. Но никогда не бросал в беде. Финн, вдруг похолодев, понял, как мало ему известно о названом брате. Он не знал, например, откуда тот родом. Кейро сказал лишь, что его отец и мать умерли, и Финн ни о чем больше не спрашивал. Он всегда был слишком поглощен собственной невосполнимой утратой. А спрашивать следовало. Мог бы обратить внимание хоть на что-то, кроме своих припадков и видений.
Сверху вдруг дождем посыпались крохотные черные лепестки. Финн поднял голову — их швыряли целыми пригоршнями стоявшие вдоль дороги люди. Падая на камни, лепестки устилали мостовую благоухающим аспидным ковром. Но это было еще не все — коснувшись один другого, они растекались вязкой лужицей, и скоро канавы и улицы заполнили потоки густой жидкости, источавшей приторно-сладкий запах. Он навевал дрему, и Финн вдруг вспомнил слова, услышанные накануне во сне: «Я повсюду», — будто бы ответило ему Узилище.
