— Ты откуда знаешь про мемуары?
— Действительно, откуда я знаю? — Маша нахмурилась. —
Наверное, из Интернета, — она помолчала, подумала немного и радостно добавила:
— Ну конечно! Я знаю о мемуарах от самого Драконова!
— Как это?
— Нет-нет, мне покойник не являлся. Просто два года назад я
разговорилась с ним на какой-то презентации. Он тогда писал роман-биографию
бандита Хавченко. На фуршете писатель крепко выпил. Узнал, что я американка, и
стал толкать антиамериканские речи. Он пытался меня убедить, что во всех бедах
второй половины двадцатого века виноваты США. Все происки ЦРУ, в том числе
война в Афганистане и нынешний терроризм. Когда он рассуждал про Афганистан,
постоянно упоминал своего близкого друга, генерала Жору, героя афганской войны,
говорил, что у него осталось много уникального материала, генеральских
воспоминаний, и он обязательно напишет книгу. Спрашивал, нет ли у меня знакомых
издателей в Нью-Йорке
— Погоди, он называл генерала Жору своим близким другом? —
перебил Саня.
— Ну да, они были знакомы лет двадцать. Драконов помнил Вову
Приза, генеральского племянника, маленьким мальчиком, бывал на даче, на той
самой, что здесь неподалеку.
— Ты уверена, что он не сочинял?
— Зачем?
— Ну, не знаю, иногда люди фантазируют, окружают себя
всякими солидными друзьями и знакомыми, чтобы придать себе весу.
— Ой, брось, — Маша поморщилась, — кто такой этот генерал
Колпаков? Что от него осталось, кроме племянника?
— Кроме племянника, который уверял меня, что его дядя не был
знаком с писателем Драконовым, — пробормотал Саня.
— Врет.
— Зачем?
— А ты спроси: господин Приз, зачем вы врете? Потом
расскажешь, что он ответит, — Маша зевнула, взглянула на часы. — Рязанцев меня
убьет.
Они как будто тянули время, прятались друг от друга за
разговорами. Беседовали вроде бы вполне живо, о важных и серьезных вещах, но
избегали встречаться взглядами. Фразы звучали слегка фальшиво, а паузы делались
все длинней и напряженней.
— Когда приедет группа, можно будет отправить тебя к
Рязанцеву на какой-нибудь машине.
— Нет.
— Почему?
— Я хочу поговорить с женщиной, которая нашла Василису с
участковым
— Маша, ты можешь мне объяснить, зачем тебе все это нужно? —
Арсеньев решился, наконец притронуться к ее щеке. Он хотел видеть ее лицо и
просто убрал за ухо выбившуюся прядь
Она вся сжалась, укуталась в плед, как в кокон.
Что-то новое появилось в ее лице. Оно стало грустным,
безнадежно грустным. Крайняя степень усталости и шок после пепелища Он только
так мог объяснить себе ее застывший взгляд, стиснутые зубы.
— Я не могу сейчас ответить. Нужно — и все. Я должна знать.
— Что именно?
— О, Господи. Саня, не мучай меня, я сама не понимаю, что
именно Пока все только на уровне ощущений, догадок. Знаешь, как говорят: если
кажется, креститься надо. Вот я только и делаю, что крещусь.
— Помогает? — натянуто улыбнулся Саня.
— Как правило, да.
— Два года назад у тебя тоже были ощущения, догадки. А потом
мы поймали убийцу. У тебя потрясающая интуиция.
— Спасибо. Кстати, как там дальше развивались события? Я же
ничего не знаю.
— Наш маньяк Феликс Нечаев получил пятнашку: Даже заседания
суда он умудрялся превращать в ток-шоу. Корчил рожи, рассуждал о подсознании,
сублимации, депривации. о самках орангутанга, фаллической символике, губной
помаде и постмодернизме. Несколько раз, с новыми подробностями, рассказывал
туманную историю о том, как в ноябре восемьдесят пятого нашел свою Лолиту в
подмосковной лесной школе, но она упорхнула от него в окно, как бабочка, и с
тех пор вся его жизнь превратилась в поиски этого волшебного образа
— Бедный старик, — вздохнула Маша
— Ты о ком? — удивился Арсеньев
— О Набокове. Он написал гениальную книгу. Вряд ли он мог
предположить, что потом многие годы разные ублюдки, уголовные и литературные,
будут использовать ее страницы в качестве красивых оберток, в которые так
удобно заворачивать собственное дерьмо
— Я не читал, — покачал головой Арсеньев, — я не хочу
читать, как взрослый мужик развращает ребенка Даже если это гениально написано.
— Книга ни в чем не виновата. Ну ладно, — она улыбнулась, —
о Набокове мы с тобой потом поговорим. Ну и как сидится Феликсу?
— Ничего сидится. Уже в КПЗ его опустили, но он, кажется, не
слишком огорчился. Легко сменил ориентацию. У него ведь всегда было пристрастие
к декоративной косметике. На зоне активно участвует в художественной
самодеятельности. А как ты думаешь, где сейчас та девочка, которая сиганула из
окна лесной школы в ноябре восемьдесят пятого, спасаясь от маньяка Феликса?
— Понятия не имею, — быстро, тихо, произнесла Маша и
отвернулась. — Откуда мне знать?
Они замолчали надолго, оба смотрели прямо перед собой.
Наконец Саня чуть слышно спросил:
— Он ведь тебя не тронул тогда? У него ничего не получилось,
правда?
Она съежилась так, что стала совсем маленькой, и
пробормотала:
— Конечно. Я выпрыгнула в окно.
— А потом уехала в Америку?
— Нет. Я там родилась.
— Маша, перестань. Что ты говоришь?
— Ну, хорошо Я там родилась во второй раз. Меня вывезли в
инвалидной коляске, без всякой надежды на выздоровление, к тому же с
психиатрическим диагнозом. Я никому ничего не могла рассказать. Все считали,
что я просто пыталась покончить с собой. По сути, я это и сделала. Я хотела
умереть, когда прыгала из окна. Знаешь, от него так воняло. От него воняло
смертью, тленом, хотя он был вполне реальным и деятельным. Этот запах я никогда
не забуду. Он заклеил мне рот пластырем, водил раскрытыми ножницами у глаз, у
горла.
— Перестань. — сказал Арсеньев, — не надо больше. Забудь об
этом. Прошло столько лет, Феликс Нечаев сидит, и сидеть будет очень долго. Если
бы не ты, его вряд ли сумели бы поймать.
— Да, но перед тем, как его поймали, он убил трех человек.
— Ты так говоришь, как будто ты в этом виновата.
— Я виновата, что никому не рассказала о нем. Конечно, можно
найти множество оправданий. Мне было четырнадцать лет, у меня погибла мама,
умерла бабушка, я не могла говорить об этом с чужими людьми, с врачами в
детской больнице. Все вполне уважительные причины. Но если бы я тогда, в
восемьдесят пятом, рассказала о нем, его бы нашли. Вика Кравцова, Томас
Бриттен, проститутка с подмосковного шоссе, не помню, как ее звали; три
человека были бы живы сейчас, если бы я тогда заговорила. Но я молчала.
