Он отступил и, улыбнувшись по-дурацки, промычал в ответ
нечто невнятное.
Ухо и часть щеки, то место, куда он подышал, потом еще долго
пылало. Она кожей вспоминала его теплое дыхание, у нее сладко ныло солнечное
сплетение и щекотало в носу, как от цветочной пыльцы. Но тогда, у зеркала, в
пустом гулком вестибюле, она ничем себя не выдала. Она чувствовала, что стоит
поплыть, как плывут от его роскошной мужественной морды и потрясающей фигуры
все остальные особи женского пола, и он перестанет выделять ее из общей массы.
И еще, она понимала, что Герман, как таковой, не особенно ее интересует. Просто
это отличный способ самоутверждения и лекарство от комплексов.
В девятом он уже не преподавал. Он исчез из школы, и никто
не знал куда. Василиса легко и быстро о нем забыла. Но однажды случайно
столкнулась с ним на улице.
Был ноябрь, шел мокрый крупный снег, у Василисы промокли
ноги и от жестокого насморка болели барабанные перепонки. Ветряные мельницы
внутренней борьбы крутили крыльями с невероятной силой.
Герман увидел ее из машины, остановился, предложил подвезти.
Машина у него была шикарная: перламутровый, как нутро ракушки, новенький
«Ауди», волшебно чистый, несмотря на глубокую слякоть.
С тех пор они стали встречаться довольно часто. Она не могла
точно ответить себе на вопрос зачем. Ей нравилось собираться на эти свидания,
носиться по квартире, примерять кофточки, крутиться перед зеркалом, красить
губы липким розовым блеском с запахом клубничной жвачки. Нравилось впархивать в
его шикарную машину. Нравилось сидеть с ним в каком-нибудь эстетском кафе, где
весь дизайн сводится к извивам водопроводных труб и авангардным калякам-малякам
на стенах, где орет музыка, взмыленные официанты носятся, обмотанные длинными
фартуками цвета хаки. Тут же, в центре зала, повара в колпаках жонглируют
пиццей и толстыми лоскутами кровавого мяса, все вокруг шипит, дымит, вопит и
пахнет, так же оглушительно, как у нее в душе, когда крутят крыльями
бессмысленные ветряные мельницы.
Ей не нравилось, когда он опрокидывал в машине спинки
сидений и мокро целовал ее в шею и трогал, трогал своими горячими быстрыми
лапами. Ей не нравилось бывать в крошечной квартире, которую он называл офисом.
Однажды, когда они кувыркались в этом самом офисе на кожаном
диване, он вдруг вскочил, бросился к балкону и завопил, как сумасшедший:
«Быстро, вставай, одевайся!»
Через три минуты Василиса опомнилась на лестничной площадке,
двумя этажами выше. Было четыре утра.
Она услышала, как внизу открылась дверь, как женский голос
произнес: «Привет. Ты здесь? А почему не позвонил?» Дверь быстро захлопнулась,
Василиса побежала вниз, чтобы поскорей убраться вон отсюда, домой, но
вспомнила, что ее сумочка с деньгами, ключами и мобильным телефоном осталась в
квартире.
Пока она размышляла, что делать, дверь опять хлопнула.
Явился Герман с ее сумочкой. Заикаясь и не глядя в глаза, сообщил, что сейчас
ей нужно ехать домой. Протянул сто рублей на такси. Она не взяла. Он спустился
с ней вниз, по дороге бормоча грустную историю о свирепой начальнице, пожилой
даме, с которой ему приходится спать, иначе она его выгонит с работы, и он
умрет с голоду. Внизу, рядом с его «Ауди», стоял красный спортивный «Пежо».
— Она забыла пакет с продуктами в машине, — объяснил Герман,
глядя вверх, на окно офиса, — она сейчас в ванной, так что ты быстренько…
Прости, я не могу поймать для тебя машину, не успею, но здесь нормально, не
опасно. — Он даже попытался поцеловать ее и прошептал, что завтра позвонит.
Василиса еле сдержалась, чтобы не врезать ему по физиономии,
и потом долго жалела, что не врезала.
Это было совсем недавно. Всего лишь неделю назад. А еще
неделей раньше она завалила экзамены в университет. Самое обидное, что даже не
завалила. Просто ее мама легкомысленно мало заплатила нужному человеку.
Человек этот даже намекнул Василисе по телефону, накануне
последнего экзамена, что следует дать еще. Однако мама улетела в Испанию. Она
служила гувернанткой в богатом семействе, воспитывала двенадцатилетнюю чужую
девочку. Папа со своей новенькой женой и двумя новенькими маленькими детками
отдыхал в Греции.
Что противней, провал экзаменов или Герман с его пожилой
начальницей, Василиса не знала. Да это и не важно. Дня три она не вылезала из
дома, под орущий телевизор валялась на своем коврике, смотрелась в кривое
зеркало, пыталась читать, но строчки расплывались. Пыталась плакать, но тут же
засыпала.
Наконец, проснувшись в очередной раз, вымыла голову,
причесалась, оделась и отправилась шляться по душной смутной Москве, не просто
так, а с конкретной целью. Ей вдруг безумно захотелось купить себе на последние
полторы тысячи рублей коричневые джинсы-клеш. Но именно таких джинсов не нашла,
устала, забрела в маленькое подвальное кафе на Гоголевском бульваре и
познакомилась там с Гришей, а потом он познакомил ее со своими друзьями и
пригласил к одному из них на дачу, в итоге они оказались в этом страшном
Бермудском треугольнике.
«Я посплю капельку».
Она была уверена, что произнесла это вслух, но собственного
голоса не услышала. Рядом ревел мотор. Катер возвращался. Это был последний
шанс позвать на помощь. Но шевельнуться и крикнуть казалось невозможно. Она
вспомнила, как Гриша пугал всех симптомами отравления угарным газом. Слабость,
тошнота, головная боль. Иногда потеря сознания, вплоть до глубокой комы.
«Я капельку посплю».
Во сне она увидела Гришу. Он смотрел на нее живыми ясными
глазами. Во сне она решила, что выкинет свое увеличительное зеркало. Она вполне
четко увидела, как открывает ящик, достает зеркало в красивой золотистой рамке,
смотрится в последний раз, и там возникает ее лицо, вернее то, что осталось от
лица. Черные дыры глазниц, оскаленный рот, клочья обугленной кожи…
Василиса сначала вскочила на ноги, а потом уж проснулась и
почувствовала жуткую, ни с чем несравнимую боль. Секунду назад она дернулась во
сне, вскинула руку с воображаемым зеркалом, чтобы отбросить его подальше, и
задела тлеющий сучок мертвой, давно рухнувшей елки.
Наверное, она кричала. Но никакого звука не вылетело из ее
горла. От этого стало совсем страшно. Надо было бежать, идти, ползти, как можно
скорей и как можно дальше отсюда, пока хватит сил.
* * *
Оказавшись в крошечном гостиничном номере, Андрей Евгеньевич
Григорьев скинул ботинки и рухнул на целомудренно узкую койку.
«Надо встать, открыть чемодан, принять душ, почистить зубы.
Хотя бы просто раздеться и залезть под одеяло», — подумал он.
И тут же уснул.
В номере было тихо, как в пещере. Единственное окно выходило
в глухой бетонный колодец. Григорьеву приснилась московская квартира, в которой
четверть века назад он, молодой офицер КГБ, жил с женой и дочерью. Дочь Маша,
сегодняшняя, взрослая Маша, стопроцентная американка Мери Григ, сидела на
диване, поглаживая белого кота Христофора Первого. Покойный кот уютно свернулся
у нее на коленях и урчал, как деревенский мотороллер. Обстановка квартиры была
воссоздана довольно точно, но тени расходились неправильно, в разные стороны,
независимо от направления света. Зеркало стенного шкафа отражало не книжные
полки и угол дивана, а почему-то кухонный стол и разноцветные шарики люстры,
которая висела за стеной, в соседней комнате. Ни один из предметов не
выдерживал долгого внимательного взгляда, подтекал, оплывал и терял форму, как
пластилиновая фигурка на горячей батарее. Когда явилась Катя, жена Григорьева,
мать Маши, погибшая в восемьдесят пятом году, подвох стал очевиден. Катя была
непомерно большая, в глухом розовом платье до пят. Ткань зыбилась медленными
крупными волнами, предательски подчеркивая, что там, под ней, пустота вместо
тела. Катя курила толстую сигару, чего никогда не делала при жизни. Аккуратные
столбики пепла падали на клетчатый черно-белый ковер, но не рассыпались, а
превращались в шахматные фигуры и выстраивались в исходную позицию для игры.
Андрей Евгеньевич чувствовал, что им с Машей надо поскорей покинуть это мертвое
прошлое, грубую подделку под воспоминание. Как часто случается в сновидениях,
он хотел крикнуть, но из горла вылетала тишина.
