— Ах, да! — спохватился Штраус, легонько хлопнул себя по
лбу, встал и громко окликнул Гиммлера.
— Гейни! Мы забыли о подарке!
Гиммлер тоже встал и кивнул двум эсэсовцам.
Они подошли к дивану и осторожно распеленали непонятный
прямоугольный предмет. Все, кто был в гостиной, замерли. Все смотрели, как
упала красная ткань со свастикой и появилась написанная маслом фигура Адольфа
Гитлера. Это был парадный портрет, в мундире, с железным крестом, на фоне каких-то
неопределенных лиловых гор.
Штраус, Гиммлер и двое эсэсовцев одновременно вытянулись,
выбросили вперед руки, хором рявкнули «Хайль Гитлер!». Никто из гостей не
последовал их примеру. Опять стало тихо. Все стояли и молча смотрели на
портрет.
— Спасибо, Отто, — сказал профессор, — благодарю вас,
господин рейхсфюрер.
Сзади послышался странный глухой стук и высокий женский
голос прокричал:
— Не надо! Папа, я прошу тебя, остановись, не делай этого!
Они убьют тебя и всех нас!
На ковре, в неловкой позе, сидела Софи. Длинные светлые
волосы растрепаны, помада смазана. Юбка задралась, видны края шелковых чулок и
резиновые подвязки. В руке был зажат маленький дамский пистолет. Девушка
медленно поднесла дуло к своему виску.
— Пожалуйста, не надо, папа! Я не хочу, чтобы тебя убили! —
по щекам текли слезы.
— Что с тобой, Софи? — профессор хотел кинуться к дочери, но
Штраус удержал его, крепко схватив за руку, выше локтя.
— Отто, в чем дело? Отпусти меня! Софи, детка, ты пьяна! Кто-нибудь,
отнимите у нее пистолет!
— Нет, мой дорогой учитель. Она не пьяна. Ее просто мучает
совесть.
Штраус выпустил профессора, но он больше не двинулся с
места. Рядом с ним оказался эсэсовец. Когда люди в гостиной слегка опомнились и
огляделись, они обнаружили, что эсэсовцев уже не двое, а штук десять.
— Что изменят ваши листовки и надписи на стенах? Ради чего
так рисковать? Умоляю, не надо! Осталось терпеть совсем немного, скоро кончится
этот кошмар!
Софи кричала так надрывно, что у Штрауса заныл затылок. В
последнее время он чувствовал себя неважно, его раздражали громкие резкие
звуки. К тому же опять стала пульсировать правая рука, и раскалился перстень.
Он так увлекся спектаклем, что не сразу заметил это.
— Они нас всех арестуют! Я не выдержу пыток! Я не выдержу,
если они станут пытать тебя! Лучше сейчас, сразу, без мучений! — кричала Софи.
Дуло переместилось от виска к груди.
Гости наблюдали молча. Никто не смел сказать ни слова. Отто
Штраус стоял рядом с Гиммлером. Оба в идеально сшитых черных фраках, в
галстуках-бабочках. Волосы слегка смазаны бриолином.
— Тридцать минут назад она получила дозу моей сыворотки
правды вместе с питьем и выкурила папиросу с коноплей. Она не знает об этом, —
прошептал Штраус, склонившись к Гиммлеру.
— Ты использовал гипноз перед этим? Почему она хочет
застрелиться? — спросил Гиммлер.
— Никакого гипноза. Только мой эликсир и конопля.
— Папа, мне страшно! Я не могу спать, мне снятся кошмары!
Если бы мама была жива, она бы никогда не позволила! Ты большой ученый,
политика не твое дело! — кричала Софи
— Прежде чем она застрелится, надо ее допросить, — прошептал
Гиммлер на ухо Штраусу.
— Пистолет не заряжен, — улыбнулся Штраус и слегка
помассировал себе затылок, — не спеши, Гейни.
— Прекратите это! — истерически выкрикнула рыжая толстуха. —
Разве вы не видите, ему плохо?
Лицо Эрвина Лаха стало багровым, глаза выкатились из орбит,
он тяжело, хрипло дышал, повиснув на руках у двух эсэсовцев.
— Ладно, Гейни, — тихо сказал Штраус, — пора заканчивать
вечеринку. У него сердечный приступ. Прежде чем он умрет, он должен все
рассказать.
Стиснув зубы, Василиса наблюдала, как эсэсовцы выволакивали
из особняка нарядных гостей, как тащили по грязи Софи. Она продолжала кричать,
и солдат ударил ее прикладом в лицо.
— Ну, Гейни, ты не жалеешь, что пошел в гости к моему
старому доброму учителю? — спросил Штраус, когда они сели в машину.
— Отто, ты гений, — тихо ответил Гиммлер и зевнул. Он не
спал третью ночь подряд. Даже для него это было слишком.
В начале февраля 1943 года стало известно, что в Мюнхенском
университете существует тайная организация «Белая роза». В нее входят студенты
и преподаватели. Она возникла давно, но гестапо ничего не знало о «Белой розе»
до тех пор, пока в Мюнхене не появились надписи на стенах домов «Долой
Гитлера!», а в университетских аудиториях — листовки с призывами к восстанию
против режима.
Расследование началось бестолково. Сразу схватили двух
студентов, брата и сестру, по доносу соседей, которые видели, как они бросали
листовки из окна. Но дурак Кальтенбруннер все испортил. Студентов насмерть
замучили пытками так быстро, что они не успели рассказать ничего интересного.
Расследование затопталось на месте.
— Ты же там учился, Отто! — сказал Гиммлер. — Ты помнишь
преподавателей, ты всегда отлично разбирался в людях. Подумай, кто там у них
может быть главным?
Штраус подумал и пригласил Гиммлера на день рождения к
своему любимому учителю профессору Эрвину Лаху. Это был хороший повод испытать
сыворотку правды в новых, не лабораторных условиях.
— Отто, — задумчиво произнес Гиммлер и подергал себя за ухо,
— а что, если из жидкости сделать газ и распылить сразу на большое количество
людей?
— Я работаю над этим, — скромно улыбнулся Штраус и вдруг
вздрогнул, болезненно сморщился.
У тебя ничего не получится. Ты бездарен. Ты мертвец.
На этот раз голос в его голове прозвучал так громко и
отчетливо, что ему показалось — Гиммлер услышал его. Но нет. Если бы он
услышал, как кто-то в голове у его друга говорит по-русски, странным голосом,
то ли детским, то ли женским, наверное, это вывело бы рейхсфюрера из состояния
глубокой спокойной задумчивости.
— Который час. Отто? — спросил Гейни и широко зевнул. — У
меня, кажется, встали часы.
— Двенадцать сорок, — ответил Штраус наугад, даже не
взглянув на свои часы, поскольку знал, что они тоже стоят. Но он всегда очень
точно чувствовал время.
Озноб все не проходил. Василиса никак не могла согреться и
дрожала. Фотограф смотрел на нее с любопытством.
— Ну, чего, правда, что ли, говорить не можешь, или
придуриваешься? А? — спросил он шепотом и подмигнул. От него пахло табаком и
мятной жвачкой. Он целую минуту стоял, отклячив зад, в какой-то бойцовско-обезьяньей
позе, молча, внимательно вглядывался ей в глаза. Наконец распрямился и чуть
слышно произнес:
