Он проснулся в холодном липком поту, уставился в потолок и
несколько минут лежал, не в силах шевельнуться, не понимая, где он, удивляясь,
что рядом нет белого кота Христофора Второго, кровать слишком узкая, подушка
маленькая и плоская, и вообще, все чужое, непривычное.
За окном сияло солнце, такое яркое, что даже каменный
колодец был наполнен светом. Часы показывали девять. Сначала он подумал, что
девять вечера. Но этого не могло быть. Солнечный свет вечером имеет совсем
другие оттенки.
Андрей Евгеньевич прилетел в шесть, в гостиницу попал в
восемь, рухнул в койку в половине девятого. Сколько же он проспал?
Во рту было противно, перед сном он не почистил зубы. Из
коридора слышался гул пылесоса. Горничные громко переговаривались по-испански.
Голоса приближались, наконец постучали в дверь. Не ожидая ответа, появилась
темнокожая пожилая толстуха в сине-розовой униформе и на чудовищном немецком
сообщила, что ей необходимо срочно проверить содержимое мини-бара.
— Позже! — невежливо рявкнул Григорьев и понял наконец, что
на самом деле сейчас девять утра, то есть он проспал больше двенадцати часов.
Такого с ним не случалось лет сто. Он был старый. Старики
мало спят. Он привык к своей бессоннице, привык думать ночами, а не видеть
многозначительные странные сны. Горничная сердито хлопнула дверью. Андрей
Евгеньевич снял с себя мятую, влажную рубашку, джинсы и прошлепал босиком в
ослепительную маленькую ванную. Вид собственной опухшей бледной физиономии в
зеркале заставил вздрогнуть. За ночь щеки поросли седой щетиной, остатки волос
торчали короткими пегими перышками. Глаза отекли и покраснели. Минут
пятнадцать, стоя в стерильной душевой кабинке, он поливался то кипятком, то
ледяной водой, мыл голову миндальным гостиничным шампунем из пакетика, чистил
зубы. Побрившись после душа, он почувствовал себя вполне живым, бодрым, уже не
так хмуро глядел на собственное отражение.
Спохватившись, что гостиничный завтрак заканчивается через
десять минут, Григорьев отправился в ресторан. По дороге его окликнул портье.
Вместо вчерашней девушки за стойкой дежурил добротный пожилой толстяк, тоже
сине-розовый. Лысина его напоминала шарик земляничного мороженого.
— Мистер Григорьефф! Вам послание.
Он протянул Андрею Евгеньевичу конверт из матовой серой
бумаги с золотым тиснением. Внутри лежал пригласительный билет на литературный
вечер, который состоится сегодня в двадцать один час в клубе «Кафка» по адресу
Циммер плац, 8. Григорьев заказал его еще из Нью-Йорка, накануне отлета, через
Интернет, на адрес франкфуртской гостиницы «Манхэттен».
В зале для завтраков было пусто. Официанты уже убирали еду
со шведского стола. Осталось только несколько пригоревших булочек, скрюченные
ломтики сухого сыра, немного йогурта на дне алюминиевого бочонка. Стаканчики
для сока были размером с водочные рюмки. Кофе эспрессо — за отдельную плату.
«Все ворчишь, ворчишь. Ты просто старый и ввязался не в свое
дело. Куда тебе ловить террористов? Не к лицу и не по летам!» — думал Андрей
Евгеньевич, ковыряя ложкой густую красно-белую смесь фруктового компота с
йогуртом.
— Почему вы не едите? Это вкусно и полезно, — послышался над
ним знакомый голос. Он вздрогнул и поднял глаза.
Возле его столика со стаканом сока и тарелкой, на которой
лежал пригоревший рогалик, стоял Всеволод Сергеевич Кумарин. Он, как обычно,
явился без всякого предупреждения. Андрей Евгеньевич ждал увидеть здесь
связника, а не самого шефа.
Генерал ФСБ, глава Управления Глубокого Погружения в
последнее время все больше тяготел к театральным эффектам. К старости ему
надоело оставаться в тени.
Обычное дело для разведчиков и контрразведчиков. Одни
свихиваются на секретности и конспирации, страдают манией преследования,
разговаривают шепотом, озираются и косятся, как затравленные зайцы. Другие,
наоборот, как садовые павлины, распускают хвосты, повышают голос, позируют
перед камерами, жаждут общественного признания, боятся, что так и умрут
безымянными героями и никто не узнает, сколько славных дел они совершили на
благо родине.
И то и другое одинаково скверно.
Кумарин был в модных мятых штанах цвета какао с молоком, в
шелковой рубашке навыпуск цвета горького шоколада и в шоколадных мягчайших
мокасинах. За два года он немного располнел, не отрастил пуза — такого с ним в
принципе произойти не могло, но весь раздался вширь, стал вальяжней и
внушительней. Когда они виделись в последний раз, он был тощим и мрачным.
Сейчас сиял лихорадочным оптимизмом, самому себе нравился, улыбался так, словно
рядом была дюжина фоторепортеров.
— Ну, что вы молчите и смотрите? Приземлиться можно? Или у
вас здесь занято? Между прочим, из-за вас я практически остался без завтрака.
Сидел в фойе целый час, ждал, когда вы соизволите спуститься. Проспали, что ли?
— Проспал, — кивнул Григорьев, — садитесь. Завтрак здесь
отвратительный. Можно было бы поесть в другом месте.
— Так ведь уплачено, — Кумарин, поставил на стол тарелку и
стакан, уселся напротив, — зачем же деньги на ветер швырять?
«Он сошел с ума, — поздравил себя Григорьев, — он поселился
в этой же гостинице! Он может все сорвать к чертовой матери!»
Глава 4
— Сейчас пойду и застрелю их, — сказал майор Арсеньев и не
услышал самого себя. За стеной гудела дрель. Стена заметно вибрировала.
Противоположная стена тоже вибрировала, там что-то прибивали, колотили
молотками.
Полгода назад майор милиции Арсеньев Александр Юрьевич решил
наконец свои жилищные проблемы, разъехался с бывшей женой Мариной и поселился в
собственной однокомнатной квартире. Тридцать пять квадратных метров в
муниципальной новостройке в Лианозове, на тихой зеленой улочке с выразительным
названием Зональная. Пятнадцатый этаж, балкон, чудесный панорамный вид на
Москву, комната шестнадцать квадратов, кухня восемь, раздельный санузел, два
встроенных шкафа. Саня Арсеньев долго не мог поверить такому счастью.
Изначально он рассчитывал, что после разъезда с женой, продажи их двухкомнатной
квартиры на Соколе его части денег хватит только на комнату в коммуналке.
Он оказался первым жильцом в подъезде. Остальные владельцы
въезжать не спешили. Лифты не работали, не было телефонов, телевизионной
антенны. Но свет горел, батареи грели, из кранов текла вода, холодная и
горячая. Арсеньеву этого было вполне достаточно. Он въехал в феврале. Остальные
жильцы пока только делали ремонты, никого не устраивала отделка и планировка.
Ломали и возводили стены, меняли плитку, сдирали ламинат и стелили паркет.
Вокруг Арсеньева все гудело, выло, стучало и вибрировало.
Сначала Арсеньев утешался тем, что скоро это закончится.
Потом понял, что нет, не скоро, и, поднимаясь по темной, неотделанной лестнице
пешком на свой пятнадцатый этаж, спотыкаясь и пачкаясь известкой, убеждал себя,
что человек ко всему привыкает. К началу апреля он стал воспринимать тишину,
самую обычную тишину, как праздник, а лифт и городской телефон — как огромные
незаслуженные подарки.
