Книга Приз, страница 128. Автор книги Полина Дашкова

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Приз»

Cтраница 128

Не слыша тихого голоса из трубки домофона, он повесил ее на место. Домофон опять загудел.

— Иди сию минуту ложись! — рявкнул он Василисе. — Не смей открывать! Мы никого не ждем! Сейчас я договорю и буду звонить в милицию! Мне это надоело!

Марина машинально отбила несколько восклицательных знаков на компьютере.

— He надо в милицию, Сергей Павлович! Тут никакого преступления нет и быть не может. Дело в том, что меня попросили помочь вам, я просто выполнила просьбу.

— Чью?! Кто вас просил?

— Ваш ученик. Понимаете, так получилось, он случайно узнал о вашей беде, очень за вас переживал, боялся, что вы откажетесь от помощи, — лопотала Марина.

Домофон замолчал. Василиса стояла перед дедом и делала ему отчаянные знаки, пыталась что-то объяснить на пальцах.

— Какой ученик? Погодите, значит, интервью, фотограф — все это блеф? Кто-то инкогнито решил подать мне такую, с позволения сказать, милостыню?

— При чем здесь милостыня? Вам искренне хотели помочь. Интервью вовсе не блеф. Я обязательно сделаю материал, он будет опубликован. Фотограф, правда, не из нашего журнала, — Марина говорила быстро, боялась, что старик перебьет, опять начнет кричать.

— А откуда?

Марина загасила сигарету и тут же закурила следующую. Перед ней по компьютерному экрану прыгала смешная кошечка, потягивалась, облизывала лапки. Марина смотрела на кошечку и не понимала, как она, взрослая неглупая женщина, опытный журналист, умудрилась так нелепо вляпаться. Почему, когда Володя Приз просил ее помочь своему учителю, все выглядело совершенно нормально, достоверно. Доброе дело. А теперь, под крики старика, даже невозможно внятно сформулировать, что же произошло, почему, зачем?

Из сумбурной речи Дмитриева ей удалось понять, что сиделка Надя пыталась сделать его внучке какой-то укол, потом материлась и хулиганила. Но Дмитриев — человек нервный, вспыльчивый. Он может и преувеличивать. Ну, не понравилось ему медсестра. Что, в самом деле, она могла вколоть девочке? Яд? Наркотик? Смешно! Наверняка это были либо витамины, либо мягкое снотворное, чтобы девочка поспала. Старик устроил скандал, как вот сейчас, медсестра вспылила, они поругались. А ей, Марине, теперь приходится расхлебывать. Все, как в старой банальной поговорке: нет такого доброго дела, которое осталось бы безнаказанным.

— Фотограф работает для разных изданий, просто нигде не состоит в штате, — стала она спокойно объяснять Дмитриеву, и подумала: «Боже, я опять вру!».

Василиса опустилась на скамеечку. Ноги подкосились. Прихожая стала предательски прозрачной и медленно растаяла, вместе с фигурой деда, с его голосом и шаркающими нервными шагами, туда-сюда, от вешалки до кухонной двери. Последнее, что успела увидеть Василиса, — маленький яркий осколок зеркала у коврика. Потом наступил мрак, и спокойный незнакомый голос произнес:

— Не волнуйтесь, господа. Сейчас принесут свечи, и мы продолжим.

Это говорил шведский граф Бернадот, президент Международного Красного Креста, аристократ, потомок старинного королевского рода. Василиса почувствовала всю силу ненависти Отто Штрауса к нему. Граф ничего не хотел для себя лично, ничего не боялся, и потому был неуязвим. Его снобизм, его ирония бесили Штрауса.

Переговоры продолжались уже четвертый час. В просторном подвале шведского консульства не было окон. Когда выключили из-за бомбежки электричество, повис абсолютный, бархатный мрак. Можно закрыть глаза, потом открыть, ничего не изменится. Снаружи шарахнула очередная бомба. Зазвенели невидимые стаканы на столе.

Консульство находилось в небольшом городке Любек, на северной окраине Германии. Город бомбили англичане. Они летели над Балтикой. Через Балтику собирался сегодня покинуть Германию шведский граф Бернадот. Два дня назад Гиммлер встречался с графом в Берлине. Теперь догнал его в Любеке, попросил о последней встрече.

Стаканы на столе продолжали тихо позванивать.

Василису от мелодичного стеклянного звона пробирала дрожь. Отто Штраус нахмурился в темноте. Он еще не обнаружил ее присутствия, решил, что этот страх — его собственный, и неприятно удивился. Он давно привык к бомбежкам и не боялся их, особенно когда находился в надежном убежище, как, например, этот подвал.

— Только я обладаю реальной властью в Германии. Мне подчинены части СС, — говорил Гиммлер, — в том положении, какое сейчас создалось, у меня развязаны руки. Чтобы спасти возможно большие части Германии от русского вторжения, я готов капитулировать на Западном фронте, с тем чтобы войска западных держав как можно скорей продвинулись на восток. Однако я не хочу капитулировать на Востоке. Я всегда являлся заклятым врагом большевизма и останусь таковым.

— Но мы уже не раз обсуждали это. Частичная капитуляция невозможна, — устало напомнил Бернадот, — впрочем, я, конечно, передам ваши предложения моему правительству.

— Этого хотят сегодня все здравомыслящие немцы, — сказал Гиммлер, — я веду переговоры не только от своего лица, но от лица империи. Гитлер практически уже мертв. Ему совсем немного осталось. Господин Штраус, как врач, может подтвердить это.

— В иных обстоятельствах мы бы с интересом выслушали мнение господина Штрауса о состоянии здоровья господина Гитлера, — сказал Бернадот, — но сейчас нам бы хотелось узнать, как чувствуют себя заключенные Захсенхаузена и Равенсбрюка. Сегодня мне удалось связаться с доктором Пфистером. В данный момент он находится на территории лагеря Захсенхаузен. Он сообщил мне, что на его просьбу передать заключенных Красному Кресту комендант лагеря полковник Кейндель ответил категорическим отказом.

— Этого не может быть, граф, — глухо откашлявшись, сказал Гиммлер.

— Полковник Кейндель сослался на ваше распоряжение, — сказал Бернадот, — там около сорока тысяч голодных истощенных людей. В основном женщины и дети. Вы обещали дать нам возможность спасти их, господин Гиммлер.

Гиммлер начал переговоры с Бернадотом еще в феврале 1945-го. Красный Крест и правительства нейтральных стран предложили рейхсфюреру сделку. Они готовы были стать гарантами его личной безопасности в том случае, если он прекратит уничтожение десятков тысяч заключенных концлагерей и даст возможность правительствам Швейцарии и Швеции вывезти этих людей на свои территории. Гиммлер колебался. Он боялся гнева фюрера. Ему трудно было беседовать с графом Бернадотом. Он робел перед аристократами. Но главное, он живо представлял, что будет, когда все кончится и уцелевшие заключенные заговорят.

— Они все равно заговорят, Гейни, — объяснял ему Штраус, — они заговорят, даже если уничтожить всех до одного. Голоса зазвучат оглушительно громко, но совсем не долго их будут слушать. Сначала, конечно, в нас полетят камни, нас станут судить. Одно из самых острых удовольствий — судить и казнить. Однако чем острее удовольствие, тем оно скоротечней. Праведный гнев увянет, в пламени речей обуглятся красивые слова. Всему дадут определения. Мы — злодеи, палачи, они — невинные жертвы. Кого-то из нас повесят, кого-то посадят. Выживут, останутся на свободе только самые сильные и умные из нас. Таков закон природы. Мучеников будут жалеть, бесплатно лечить. По всей Европе поставят памятники их страданиям. Но довольно скоро станет неловко и скучно говорить об этом. Страны-победительницы будут долго, нудно делить трофеи, займутся своими рутинными склоками. Пройдет двадцать, тридцать, пятьдесят лет. Их, мучеников, забудут. Нас, палачей, никогда. Но память о нас приобретет совсем новые черты, привлекательные, таинственные. Божьи детки любят страшные истории. Им без этого скучно.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация