— Рики звонил кому-то, сообщал о результатах переговоров, —
вспомнил Григорьев, — можно проверить через телефонные компании.
— Уже проверили, — покачал головой Кумарин, — он звонил в
Москву, на номер, который был куплен во Франкфурте и записан на его имя.
— То есть он звонил в Москву самому себе, — растерянно
пробормотал Григорьев, — надо же, даже это предусмотрели. Ну хорошо, зато
теперь у вас есть веские основания организовать за Призом наблюдение по полной
программе, используя могучие возможности вашей структуры.
— Авось что-нибудь нароем, — усмехнулся Кумарин.
Григорьев закурил. Они сидели в полутемной гостиной у
распахнутой двери балкона. Перед ними была ночь, море, небо, дымчатый профиль
скалы, тонкий месяц, как открытая скобка. Шуршали волны, покачивались яхты и
катера, стоявшие в бухте на якоре. В толще тяжелой подвижной воды лениво
переливались разноцветные огни, слышалась музыка, далекий смех ночных
купальщиков.
— Всеволод Сергеевич, по-моему, мы с вами тихо сходим с ума.
Вова Приз — тень, миф. На самом деле нам обидно, что наши соотечественники так
легко покупаются на дешевку, и мы пытаемся доказать сначала себе, потом им, что
он все-таки личность, а не пустышка.
— Дайте ему власть, и тогда все увидят наконец, какой он
дурак, — улыбнулся Кумарин, — так о Гитлере говорили в конце двадцатых годов
интеллектуалы, снобы, вроде нас с вами. Интеллектуалы болтали, а толпа делала
свой выбор.
— Ну в случае с Призом о выборе толпы говорить рано, —
перебил Григорьев, — пока есть только футболки и бутылки с портретами. Сегодня
это портреты Приза, завтра будут чьи-то еще. Никакой конкретной политической
программы, и даже партии, нет.
— Как нет? А «Свобода выбора»? — усмехнулся Кумарин. —
Сегодня это американское лобби, завтра — чье? Или вы думаете, что демократы не
могут поступиться принципами? А что касается программы — так и у германских
нацистов ее не было. Только порядок, дисциплина и личность Адольфа Гитлера. Еще
был напор, наглость, мощный пиар. Багровые лозунги, пропагандистские фильмы,
патефонные пластинки с речами фюрера в каждом немецком доме, бесплатно. Сам
фюрер в самолете над Германией, в день по три города, десятки речей, сотни,
тысячи пожатых рук, слезы умиления, дети с флажками. Нет, Андрей Евгеньевич,
футболки и бутылки с портретами — это не так безобидно, как вам кажется. Это
только начало.
— Простите, Всеволод Сергеевич, вы сейчас каркаете, как
Рейч, — сердито проворчал Григорьев, — соблазн коммерческих проектов, конечно,
штука опасная, но есть еще соблазн апокалипсического сознания. Завтра к власти
придут неонацисты, нелюди, настанет конец света, и пошло оно все на фиг,
давайте готовиться к смерти! Кумарин улыбнулся, поднял рюмку с коньяком.
— Ваше здоровье, Андрей Евгеньевич. Насчет конца света не
знаю, но то, что вам завтра предстоит навестить Рейча и сказать ему о Рики, это
факт.
* * *
Звонок в дверь прозвучал так резко, что Дмитриев подпрыгнул.
Василиса показала ему на дверной глазок. Он взглянул в него, увидел Машу, тут
же успокоился, открыл дверь и произнес в трубку:
— Марина, извините, ко мне пришли. Я перезвоню вам позже.
Дмитриев открыл дверь и сказал:
— Наконец-то! Я думал, вы о нас забыли. А где ваш майор?
Маша, бледная, усталая, сняла босоножки и еле слышно
спросила:
— Сергей Дмитриевич, можно, я вымою руки?
— Да, конечно, только не ходите босиком, у меня не так
чисто. Боже, Маша, у вас вся юбка в какой-то копоти, вы еле держитесь на ногах.
Где вы были? Что случилось?
— Простите, Сергей Павлович, я чуть позже расскажу, мне надо
немного прийти в себя, — сказала Маша и скрылась в ванной.
Зазвонил телефон. Дед схватил трубку.
— Алле! Да, я слушаю! Ну, говорите! Марина, это вы?
Перезвоните, вас не слышно, — он бросил трубку и грозно взглянул на Василису. —
Что ты здесь сидишь? На тебя смотреть страшно. В постель, сию минуту.
Василиса встала и поплелась в кабинет. Ей хотелось лечь. Она
поняла, где была Маша, почему так долго не отвечали телефоны, ее и майора. До
этой минуты у нее оставалась надежда, что Гриша жив. Теперь все. Достаточно
было посмотреть на Машу. За время своего молчания Василиса научилась понимать
без слов, без вопросов значительно больше, чем понимала раньше.
— Маша! Пока вас не было, к нам приходила настоящая
бандитка! Вы заметили, что в прихожей нет зеркала? Это я его разбил! Я запустил
в нее «Никой», и она убежала, — прокричал Дмитриев, стоя у двери ванной.
Он не мог дождаться, пока Маша выйдет, ему не терпелось все
рассказать. Но в ванной шумела вода. Маша умывалась и ничего не слышала. Сергей
Павлович замолчал, быстро огляделся, прикрыл дверь в кабинет, где лежала,
свернувшись калачиком, Василиса, рванул на кухню, к холодильнику, достал
бутылку водки. До смерти хотелось выпить, хотя бы глоточек.
Оставшись одна, в закрытом кабинете, Василиса поднялась с
дивана, неуклюже влезла на спинку широкого кресла. Дотянулась до верхней полки,
умудрилась, не упав, снять и не уронить несколько книг по истории Третьего
рейха. Голова кружилась. Василиса до слез расчихалась от пыли. Негнущимися
пальцами открыла «Историю гестапо» на толстом вкладыше иллюстраций.
Отто Штраус отлично получался на фотографиях. Умное тонкое
лицо. Светлые спокойные глаза. Крупный прямой нос. Волосы, то ли белые от
рождения, то ли совершенно седые в сорок лет, остриженные коротко, аккуратным
бобриком. Высокий, просторный и гладкий, без единой морщины, лоб. Округлые,
ровные, словно циркулем очерченные залысины по бокам. Бледные сухие губы
растянуты в легкой, иронически вопросительной улыбке. Все в этом лице приятно и
правильно. Только уши странные. Несоразмерно маленькие, какие-то острые сверху,
и мочек совсем нет.
Под портретом короткая подпись: «Доктор медицины Отто
Штраус, личный врач Гиммлера. Мюнхен, 12.02.1899–?»
Василисе показалось, что знак вопроса вместо даты смерти как
бы продублирован улыбкой на портрете и обращен к ней. Она положила книгу на
столик у дивана, открытыми страницами вниз, уткнулась лицом в подушку.
«Зачем мне все это? Вот моя маленькая жизнь, мизерный атом,
неразличимый среди миллиардов других таких же атомов. Теплый слабый сгусток
живых клеток, никому особенно и не нужный, кроме мамы с папой да дедушки. Зачем
у меня в голове так больно и страшно ворочаются космические глыбы чужих времен,
пространств, сознаний? Зачем грохочет артиллерия, и ночь от пламени светла, как
день, а день черен от дыма, как ночь?»
Василиса принялась сдирать зубами бинт с правой руки. Она
решила, что снимет проклятый перстень, пусть даже вместе с пальцем. Она хотела
остаться в живых. Ей казалось, что в Берлине, в конце апреля 45-го, она
непременно погибнет. Впрочем, это уже были не ее страхи, не ее реальность.
Последнее, что ей удалось услышать сквозь приоткрытую дверь кабинета, — тихий
усталый голос Маши: — Сергей Павлович, ну что же вы делаете? О, Господи, да еще
из горлышка! Хотя бы в стакан налейте и закусите чем-нибудь!
