— Да обычные витамины! Надя — нормальная медсестра, очень
хороший, порядочный человек. Ну нервная немного, как все в наше время, бывает
грубовата. А старику могло что угодно померещиться спьяну.
— Он разве пьет? — удивилась Марина.
— Еще как! Слушай, я соскучился по тебе до жути, ты умница,
я тебя люблю, прости, что так получилось. Только одна к тебе просьба — не
говори ему про меня, ладно?
— Да, Володенька, конечно, — пролопотала она растерянно. — Я
тоже соскучилась. Но все-таки, почему я не могу сказать о тебе? Если ты не
сделал ничего плохого, почему я не могу сказать?
Он выругался беззвучно и произнес нежно, ласково:
— Мариша, зайчонок мой, есть одна пикантная подробность. Я
не хотел тебе говорить, поскольку ты журналистка. Но, учитывая наши отношения,
скажу. Дело в том, что эта девочка, внучка Дмитриева, моя фанатка. Так
получилось, что я отнесся к ней ну, скажем, более внимательно, чем к другим
девочкам, которые за мной охотятся. Она все-таки внучка Дмитриева, в общем, ты
понимаешь. Нет-нет, ничего серьезного не было и быть не могло. Но как раз это
ее и оскорбило. Она сочинила Бог знает что, будто у меня с ней бурный роман, и
так далее. Поэтому ты ни в коем случае не должна говорить Дмитриеву, что я
прислал сиделку.
— А как же быть? — упавшим голосом спросила Марина. — Я ему
уже сказала, что Надю порекомендовал его бывший ученик. Узнал о его беде и хотел
помочь. Он наверняка перезвонит мне, спросит, кто именно. Мы недоговорили.
Володенька, а у тебя правда ничего с ней не было?
— С ума сошла? — он нервно засмеялся. — Ты ее видела? Она
ребенок совсем. Я что, похож на педофила? В общем, так, Мариша. Если старик
перезвонит, назови любое имя, какое придет в голову. Петя Иванов. Ну прости,
прости меня. Я понимаю, как тебе неприятно врать.
— А если он начнет спрашивать подробности, потребует телефон
Пети Иванова?
— Ничего страшного. Дмитриев читал лекции во ВГИКе, лет
пятнадцать назад, к нему толпы ходили. Скажешь, что телефона у тебя нет,
потеряла, пообещаешь найти. Все, солнышко, я дико занят. Больше не могу
говорить. Прости. Что делать? Связалась со знаменитостью, никуда не денешься.
Тебе не раз еще придется врать и скрывать мое имя. Таковы законы славы. Целую
тебя, моя маленькая, и очень верю, что ты меня не подведешь.
Он нажал отбой, перевел дух и не без удовольствия отметил,
что голова еще неплохо работает. Проблему с Мариной можно считать решенной. Она
не проболтается. Впредь следует быть аккуратней с бабами.
— Срочно, Миха, срочно надо делать девку с дедом. Девка
может заговорить в любую минуту.
— Сделаем. Слышь, а я не понял, блин, этот дед, ну режиссер,
он Надьку за воровку принял?
Приз изумленно взглянул на него. Оказывается, Миха очень
внимательно слушал разговор с Мариной. Надо же, а казалось — спит.
— Ну почти. А что?
— Так если, это, я форму надену ментовскую, у меня ксива
есть. Приду туда, культурно позвоню в дверь. То, да се, по нашей информации, у
вас в доме побывала мошенница, которую мы разыскиваем. Нет, а чего? Дед
алконавт да девка немая, вся в ожогах. Делов-то! Как ты говоришь: «лютики»!
Приз секунду молчал, смотрел на глупую толстую морду своего
друга детства и наконец, откашлявшись, произнес:
— Миха, ты знаешь, когда я стану президентом, я тебя назначу
министром внутренних дел. Тебя, а не Лезвия. Потому что ты, Миха, значительно
умней.
— Ну так! — хмыкнул Миха.
— Ты молодец. Ты это здорово придумал. Но переодеваться
ментом не надо. Вдруг дед не откроет сразу? Он после Надьки пуганый. Начнет
звонить в милицию, проверять, кого к нему прислали, зачем. Лучше уж ты сам
отмычкой, потихоньку. Теперь смотри. Видишь, «Форд»?
Прежде чем зайти в подъезд, убедись, что его нет. Пока он
здесь, не заходи. Жди, когда уедет. Понял?
— Понял. А он чей?
— Одной американки. Она может появиться здесь в любой
момент, подняться в квартиру. Ты не должен с ней встретиться. Понял? Ладно,
поехали. Забросишь меня домой, потом заедешь к себе, возьмешь пушку, отмычки.
Перчатки есть у тебя?
— Нет.
— Хорошо. Сейчас остановимся у аптеки, купим. Не забудь
надеть. Ты все усвоил? Смотри, тут нет мелочей.
— Ага. Слышь, ты в клуб не пойдешь, что ли?
— Нет. Я раздумал.
— А чего так?
— Жрать не могу, пока вся эта бодяга не кончится. Достали,
суки, в натуре, блин! — он потянулся с хрустом. — Вот закончим дело, тогда
завалимся в самый крутой кабак. Нажремся, напьемся, телок снимем, загудим по
полной. Хочешь?
— Ага, — кивнул Миха, — хочу.
Глава 32
Утром 27 апреля Берлин был полностью окружен союзными
войсками. Кольцо сомкнулось. Во время полуденного совещания в бункере Гитлер
трясущимися руками приколол железный крест на грудь маленького мальчика,
который бросил гранату в русский танк и взорвал его. Ребенок, получив крест,
сказал «Хайль Гитлер!», вышел в коридор, упал на пол и заснул, как убитый. Все
присутствующие, даже Мартин Борман, прослезились от умиления. Позже,
рассказывая об этом, летчица Ганна Рейч, одна из последних свидетельниц агонии
великого вождя, тихо всхлипывала.
Самая ценная часть архива Отто Штрауса хранилась в его доме
в Берлине, в маленьком бронированном сейфе. Всего три толстые тетради, густо
исписанные мелким косым почерком. Текст, похожий на шифровку, мог разобрать
только он. Немецкий и латынь. Формулы, рецептура, дневники наблюдений за
подопытными особями, подробные описания множества уникальных экспериментов на
человеческом материале. Без этих трех тетрадей Штраусу трудно будет продолжить
работу. Поэтому ему предстояло вернуться в Берлин.
Перед отъездом из Фленсбурга, где нашел свое временное
пристанище Гиммлер, доктор проделал небольшую операцию: под местным наркозом
вшил в щеку Гейни, с внутренней стороны, под слизистую, капсулу с цианистым калием.
В отличие от других желающих держать во рту на всякий случай эту маленькую
спасительную штуку, Гейни не имел ни одного искусственного или даже
пломбированного зуба. У него был удивительный рот. Все тридцать два зуба,
здоровые, крепкие, белые. Жалко портить. Редкий случай природной санации.
— Смотри, не прикуси щеку нечаянно, — сказал Штраус, —
надеюсь, нарочно тебе этого делать не придется.
— Никогда! — весело ответил Гейни, — через неделю, максимум
через месяц, ты эту гадость из меня вытащишь.
Сыворотка ему уже не требовалась. Ему и так было отлично.
Кожа его, всегда болезненно-белая, приятно порозовела. Морщины разгладились.
Голубые глаза казались больше и восторженно сверкали. Без пенсне, без своих
знаменитых усиков, с непривычно голой верхней губой, Гейни помолодел
необычайно. В нем появилась младенческая свежесть и резвость.
