Наверху отчетливо слышались шаги. В любом случае следовало
дождаться, когда русский уйдет. Главное, не заснуть здесь, на этом милом мягком
диване. Штраус позволил себе посидеть с закрытыми глазами минут пять, не
больше. Встал, потянулся, сделал несколько приседаний и наклонов. Налил в
умывальный таз воды, разделся, намочил полотенце, аккуратно, не спеша, обтер
тело. Он знал, что сюда больше не вернется, но все равно не хотелось плескать
воду на мягкий дорогой ковер, которым покрыт был пол. Затем почистил зубы,
поставил подсвечник у зеркала и побрился.
Шаги над головой затихли. Штраус быстро оделся во все
чистое. Проверил карманы. Прочистил и перезарядил пистолет. Открыл сейф.
Переложил все его содержимое в небольшой добротный чемоданчик, запиравшийся на
кодовый замок. Следовало уходить, пока наверху тихо. С каждым часом, с каждой
минутой все трудней выбраться из Берлина, даже имея американские документы.
Глупо умереть от случайной шальной пули, когда ты так близок к разгадке тайны,
которая в течение долгих веков дразнила и сводила с ума разных упорных
одиночек. Но совсем уж глупо, что именно сейчас, в такой ответственный момент,
стоят часы и раскалился перстень.
* * *
«Эта вещь кричит о себе», — подумала Маша.
Такое объяснение никуда не годилось, но других не было, а из
прихожей послышался растерянный громкий шепот Дмитриева:
— Прямо как сквозь землю провалилась!
— Вы о чем, Сергей Павлович?
— Да о визитке! Там же все ее телефоны! И фамилию я забыл,
как назло. Теперь одна надежда, что она сама перезвонит. Вы точно не доставали
с верхней полки эти книги?
— Какие книги?
— Ну вот же! «История гестапо» «Нюрнберг». Кому это могло
понадобиться? Ведь не сами они спрыгнули!
Маша взглянула на Василису. Глаза ее были приоткрыты,
ресницы дрожали. Она дышала ртом, очень быстро, с легкими хрипами. При таком
дыхании пульс не может быть семьдесят ударов в минуту.
«История гестапо» была открыта, лежала обложкой вверх. Маша
взяла ее в руки, перевернула. Несколько жутких фотографий: узники Освенцима и
Дахау. Лагерная больница, в которой проводились опыты на заключенных. Личный
врач Гиммлера, генерал СС Отто Штраус.
— Сергей Павлович, можно я позвоню по вашему телефону во
Францию? — шепотом спросила она Дмитриева. — У моего мобильного села батарейка.
— Конечно. А я пока поищу визитку.
Он метнулся к столу, покосился на Машу, быстро схватил
бутылку, налил, выпил.
— Ваше здоровье, Машенька. Все. Это последний глоточек. Я
больше не буду, честное слово.
— Хотя бы закусите, — вздохнула Маша. — Вы знаете, что все
это время у вас телефонная трубка лежит неправильно? Сюда никто не мог
дозвониться, ни ваша корреспондентка, ни Арсеньев.
Дмитриев болезненно сморщился, помотал головой и залпом
допил все, что осталось в рюмке.
Отец долго не отвечал. Маша посмотрела на часы.
Была полночь. Значит, в Ницце сейчас десять вечера. Хотя
нет. Не может быть полночь. Она приехала сюда в начале десятого, прошло минут
сорок, не больше.
Дмитриев встал и продолжил суетиться, искать визитку
журналистки, заглянул даже в банки с сахаром и крупой. Иногда замирал,
растерянно смотрел на Машу, виновато разводил руками и шептал:
— Куда я мог ее деть, не понимаю!
«Он пьян от водки, я от усталости, — подумала Маша, — часы,
кажется, стоят, причем не только мои. Настенные тоже показывают полночь. Этого
не может быть. Ну хорошо. А кольцо на пальце Василисы может быть раскаленным,
как утюг? Папа, пожалуйста, возьми трубку!»
Она слушала протяжные гудки и, не отрываясь, смотрела на
часы. Стрелки не двигались. Даже секундная застыла. Гудков прозвучало много, не
менее десяти, прежде чем раздался наконец голос отца. Маша перевела дух и
выпалила быстро, на одном дыхании:
— Папа, насколько достоверна информация, что Приз мог носить
перстень из белого металла, с печаткой, на которой профиль Генриха Птицелова?
От кого ты ее получил? Он удивленно кашлянул и ответил:
— От Рейча. Приз якобы купил у него перстень, принадлежавший
Отто Штраусу. Ты все-таки видела его?
— Да. Но не у Приза.
— У кого?
— У девочки, которая попала в зону лесного пожара и пока не
может говорить. Возможно, она единственная свидетельница убийства. Возможно,
она нашла этот перстень на месте преступления. Там шесть трупов. Сейчас он у
нее на руке. Папа, он горячий, как утюг. К нему нельзя прикоснуться. Девочка
молчит. Но зачем-то достала с полки книгу, «История гестапо», и открыла ее на
фотографии Отто Штрауса.
Было слышно, как отец щелкал зажигалкой
— Машуня, успокойся, не кричи. На внутренней стороне перстня
должно быть выгравировано имя «Отто Штраус». Прежде всего, надо снять и
посмотреть.
Маша тихо всхлипнула. Дмитриев сидел рядом с ней. На руке
его были часы. Стрелки замерли на двенадцати.
— Папа, который час? — спросила она в трубку.
— У нас без двадцати девять, у вас, стало быть, без двадцати
одиннадцать. Ты поняла, что надо снять перстень?
— Папа, это невозможно. Он не снимается!
* * *
Чемоданчик был пристегнут к левому запястью браслетом
наручников. Кроме американского паспорта у Штрауса имелась бумага, подписанная
лично Алленом Даллесом. Достаточно добраться до любого американского или
английского блокпоста. С такой бумагой никто не посмеет обратить внимание на
то, что у американского профессора отчетливый немецкий акцент.
Очень медленно, осторожно, он поднял крышку люка. Огляделся.
Никого. Где-то совсем близко затараторила автоматная очередь. Разорвалось сразу
несколько снарядов. Если сейчас начнется уличный бой, неизвестно, как долго
придется просидеть в убежище. А если русские захотят здесь остановиться на
отдых? Дом почти целый. Они же говорили об этом.
Он вылез из люка. Постоял секунду, прислушиваясь. Очереди
замолчали. Стрельбы не было. Наступила тишина, странная, невозможная для этих
дней в Берлине. Внутри Штрауса тоже стало тихо. Существо притаилось, вероятно,
подавленное торжественностью момента. Доктор Штраус уходил в вечность. Ему даже
захотелось взглянуть на себя в зеркало. Возможно, эта великая война, которая
закончится через пару дней, была посвящена ему. Во всем должна быть
целесообразность. Высшая мотивация. Что может быть выше тех знаний, которые
приобрел он. Отто Штраус, используя уникальные возможности, подаренные войной?
Что может быть целесообразней самой войны, санитарного очищения пространства от
лишних жизней, миллионов жизней, в которых нет смысла? Чем примитивней
существа, тем быстрей и обильней они плодятся. Если их не уничтожать, они
заполнят землю так, что дышать станет невозможно. Войны выводят шлаки Как
говорят англичане, организм без слабительного похож на дом, в котором сломана
канализация. Отто Штраус гений. Гений должен жить вечно.
