Пока Кумарин читал, Григорьев стал набирать номер на своем
мобильном.
— Перестаньте, — сказал Кумарин, не отрывая глаз от
страницы.
— Что?
— Не звоните ей.
— Почему?
— Потому! О, хорошая новость. Еще одного взяли. Бандит в
милицейской форме, о котором рассказывала Василиса, оказался сотрудником
Лобнинского УВД. Старший лейтенант Мельников Николай Иванович. Девочка его
опознала. Он пока молчит. А Данилкин потек. Торгуется с Лиховцевой, как на
арабском базаре, и закладывает всех потихоньку. Так, замечательно. При обыске
на даче Приза обнаружен склад оружия. Гаубицы, гранаты, пистолеты-пулеметы. В
сейфе паспорт Грачевой Василисы Игоревны, ключи от ее квартиры, а также документы
убитых подростков, — Кумарин вздохнул, покачал головой, — а с самим Призом дело
плохо. До сих пор не удается привести его в чувство. То буянит, то песню поет,
одну и ту же: «Лютики-цветочки у меня в садочке». Поговорить, допросить пока
невозможно. Сегодня был консилиум. Предварительный диагноз — паранойяльная
психопатия. Между прочим, Гитлер страдал тем же недугом. Ух, ты! Вот тут уже
проясняется кое-что по убийству Драконова. Да положите вы телефон!
— Слушайте, это, в конце концов, мое дело! — разозлился
Григорьев. — Это моя дочь, когда хочу, тогда звоню.
— Андрей Евгеньевич, неужели вы не понимаете, их сейчас надо
оставить в покое.
— В покое?! Вы что, с ума сошли, Всеволод Сергеевич? Вы сами
сказали, они, как приехали после пресс-конференции к Маше в квартиру, так
третьи сутки не выходят! Чем они там занимаются?
Кумарин несколько секунд молча смотрел на него, потом тяжело
вздохнул, хлебнул коньяка и тихо, серьезно сказал:
— Андрей, вы вроде бы неглупый человек, тактичный, хорошо
воспитанный.
Григорьев вспыхнул, покраснел, тоже хлебнул коньяка.
— Но это невозможно. Это тупик. Абсолютный тупик! — он опять
схватил телефон, тут же бросил, закурил, нервно щелкнув зажигалкой, встал,
прошелся из угла в угол. — Она должна вернуться в Нью-Йорк через две недели.
Неизвестно, когда она опять прилетит в Москву. Наверняка кто-нибудь стукнет
руководству, ее больше не пустят. И его, этого майора, никогда никаким ветром в
Америку не занесет, я уверен. В командировку не пошлют, а самому прилететь —
денег не хватит. Нет, я должен позвонить, поговорить с ней!
— Андрей Евгеньевич, не трогайте вы ее сейчас. У них и так
слишком мало времени. Они сами разберутся.
— Да как же разберутся?! Они оба с ума сошли! Третьи сутки
не выходят!
— Завтра выйдут.
— Откуда вы знаете?
— Они обещали Василисе завтра свозить ее и Дмитриева в
Кисловку, навестить женщину, которая ее подобрала. У вас сейчас пепел упадет. А
ковер, между прочим, дорогой, персидский. Как, вы сказали, звали того
лейтенанта?
— Какого лейтенанта?
— Ну того, с рыжими ресницами, который убил Штрауса.
— Пашка, кажется, — Григорьев немного успокоился, сел,
подвинул себе пепельницу. — Это вы к чему спросили?
Кумарин сел напротив, налил.
— Давайте уж допьем эту бутылку. Ваше здоровье. Знаете, мой
отец, Кумарин Сергей Николаевич, во время войны служил в «Смерше», в отделе
контрразведки 79-го стрелкового корпуса. Войну закончил в Берлине, в чине
капитана. Был там у них лейтенант Кузьмин Павел. Пашка. Дядя Паша. Ресницы
рыжие, длинные, как у теленка. Глаза зеленые, лицо в веснушках. О том, как дядя
Паша чуть не погиб в Берлине, тридцатого апреля, я слышал в детстве, от него
самого. Он после войны ушел в отставку, жил в деревне на Сенеже, каждое лето
отец ездил к нему в гости, рыбачить. И брал меня. Я раз десять слышал о
странном человеке, который выскочил из-под земли в доме на Вильгельмштрассе.
Чистенький, гладкий, в светлом костюме. Волосы белые, глаза голубые, улыбочка
такая приятная, к левой руке пристегнут чемоданчик. В правой — пистолет
«вальтер». Заговорил по-английски, сказал, что американец, но дядя Паша заметил
акцент. Он все-таки был лейтенантом контрразведки. Убивать незнакомца он не
собирался, попросил документы, хотел проводить до нашего блокпоста. Но у того
были другие планы. Дядя Паша запомнил даже запах одеколона, сосновый такой,
свежий, и перстень с печаткой на руке, в которой был пистолет «вальтер». Он
только успел подумать: вот она, моя смерть. Каждый раз, когда дядя Паша рассказывал
эту историю, в конце обязательно добавлял, что в тот момент как будто ангел над
ними кружил — и прикрыл его от смерти своим легким крылышком.
