Почти сразу после ареста в камеру к Бульке подсадили
осведомителя. Это был человек пожилой, опытный. Ему удавалось раскалывать куда
более серьезных преступников. Куняев легко пошел на контакт, стал откровенен, много
возбужденно говорил, плакал, повторял, что влип, запутался и теперь жизнь его
кончена. Однако на главный вопрос — убил, или нет, — информатор ответа не
получил. Булька уверял, что не помнит, был как в тумане и очень хотел денег.
Куняев любил деньги. Информатору пришлось раз десять выслушать трогательную
историю этой неразделенной любви.
Денег Бульке хотелось даже больше, чем наркотиков. Очередной
порции «дури» требовало его тело. Денег жаждала душа. Купюры для него были не
средством, а целью. Он не мечтал о вещах, которые можно купить, о путешествиях,
в которые можно отправиться. Он думал о деньгах, как о символе абсолютного
счастья, и относился к ним настолько трепетно, что ни разу не назвал
«капустой», «бабками», «гринами».
Каким-то образом он узнал, что писатель, его сосед, должен
получить много денег, и тут же ясно представил тощего Драконова с седым
хвостиком, в кожаных брюках. Портфель в руке старика зазывно сверкал пряжками,
пульсировал и дышал, одушевленный своим волшебным содержимым. Толстые пачки
долларов тревожно трепетали и перешептывались. Они рвались на волю, им было
душно в портфеле из грубой свиной кожи. Отнять у противного старика деньги
казалось сказочным подвигом, все равно что вырвать нежную красавицу из лап
чудовища.
— Да, — соглашался осведомитель, — чудовище не жалко. Можно
дубиной по башке, правда?
— Жалко! Очень даже! — Булька всхлипывал, шмыгал носом,
размазывал кулаками слезы. — Я муху прихлопнуть не в состоянии. Как представлю,
что она тоже хочет жить, — отпускаю. В деревню с мамой ездили, там хозяин
головы курочкам рубил. Мне так стало плохо, так страшно, будто я тоже курочка.
В общем, Куняев уходил от главной темы, и получалось, что
информатор зря тратил на него время и душевные силы.
Всякий раз, когда подозреваемый просился на допрос,
возникала надежда узнать нечто новое, но почти никогда она не оправдывалась.
Булька ныл, клянчил сигареты, погружался в мучительные воспоминания о месяце,
проведенном в диспансере, просил Зинаиду Ивановну выйти.
Разговаривать с Куняевым было трудно. Зюзя охотно оставляла
своего подследственного наедине с Арсеньевым.
— Допустим, я возьму на себя это убийство. Вы меня на
следственный эксперимент повезете? — прошептал
Булька, когда за Лиховцевой закрылась дверь.
— Что значит — допустим, возьмешь на себя? Ты убивал или
нет?
— Не знаю, — Булька обхватил ладонями свою маленькую бритую
голову и облизнул губы, — я был под кайфом. Я ни хрена не помню.
— Ладно, — смиренно кивнул Арсеньев, — давай вспоминать
вместе. Начнем с того, что ты до этого людей не убивал. Грабил, да. Было дело.
Но грабил ты ларьки и машины. Это ведь совсем разные вещи. Согласен?
— Еще бы, — криво усмехнулся Куняев, — тем более, этого
старика я, в принципе, знал. Не просто человек. Знакомый.
— А может, именно потому, что знакомый, ты шил убить, а?
Кстати, ты не вспомнил, кто тебе сказал что Лев Абрамович должен получить
большие деньги?
— В «Килечке» говорили.
«Килькой» называлось кафе, в котором Куняев Борис Петрович
числился экспедитором. Там лежала его трудовая книжка, там он проводил много
времени, грузил ящики с пивом и продуктами, подменял то уборщицу, то судомойку,
просто болтался на кухне и в подсобке. Писатель Драконов бывал в этом кафе
довольно часто. Оно находилось в квартале от его дома. Писатель приходил иногда
пообедать, иногда только выпить чашку кофе и рюмку коньяку.
Арсеньев успел побывать в «Кильке» уже несколько раз,
беседовал с официантами, узнал, что покойный любил рыбную солянку, судака в
кляре, мясо ел редко и если заказывал мясные блюда, то предпочитал мягкую
постную свинину.
— А кто конкретно говорил о деньгах писателя?
— Не помню! — жалобно простонал Булька.
Саня чувствовал, что он врет. Но не ему, майору, а прежде
всего самому себе. Что-то все-таки застряло в его мутной башке, какая-то
информация, важная и опасная, сидела в мозгах, как заноза. Он хотел сказать, но
не мог. Или мог, но не хотел.
— Слушай, а почему ты так боишься следственного
эксперимента? — внезапно спросил Арсеньев.
— Стыдно. Во дворе все меня знают, будут смотреть,
обсуждать. Потом на маму пальцами начнут показывать.
— Но ведь и так все знают.
— Я не убивал, честное слово.
— Верю, — кивнул Саня, — помоги нам это доказать, помоги
найти настоящего убийцу.
— Ага, а они маму мою замочат, — Булька произнес это совсем
тихо, чуть слышно, и тут же испугался, уставился на Арсеньева безумными
глазами.
— Кто они? — так же тихо спросил Саня.
— Кто? — повторил Булька.
— Ты сказал «они». Тебе или твоей маме угрожали?
— Что? — Булька часто, глупо заморгал.
— Если они такие гады, что матерью тебя шантажируют, им
верить нельзя. А мы, между прочим, маму твою можем защитить.
— Как?
— Ну, допустим, мы с Зинаидой Ивановной попробуем устроить
ее в больницу.
— Уборщицей?
— Зачем уборщицей? Мы положим ее поправлять здоровье. Она
ведь женщина пожилая. Наверняка есть какие-нибудь хронические заболевания.
Почему бы ей не подлечиться в хорошем госпитале? А там охрана. Там ее никто не
достанет.
— Но она же не всю жизнь там будет лежать, — резонно
возразил Булька.
— Конечно. Ровно столько времени, сколько понадобится, чтобы
найти и обезвредить настоящих убийц. Как свидетель ты опасен до тех пор, пока
молчишь. А когда уже все рассказал, какой смысл тебя трогать? Ты же назад свои
слова не проглотишь?
— Я не то, что слова, — язык проглочу, — отчаянно всхлипнул
Булька.
— Смотри, как они тебя запугали и как подставили, — Арсеньев
сочувственно покачал головой. — Раздразнили разговором о деньгах писателя,
накачали дурью до полнейшего беспамятства. А денег в портфеле не оказалось.
— Ага. Только бумаги, — эхом отозвался Булька.
— Какие бумаги?
— Черт их знает. Просто листы.
Арсеньев затаил дыхание. Раньше про бумаги Булька не
говорил. Он повторял, будто намертво забыл все, что происходило с ним той
злополучной ночью.
