«Ему ведь не так много лет, — подумала Маша, — он не пьет,
следит за здоровьем, правильно питается, а выглядит старше моего отца».
— Как вам Москва? — вежливо поинтересовался он, когда они
поднялись на крыльцо веранды.
— Жарко, тихо, — улыбнулась Маша, — правда, уже сегодня
утром у меня было небольшое приключение.
Она рассказала о транспаранте на Краснопресненском бульваре
и, пока говорила, заметила еще одну неприятную перемену в Рязанцеве. Он
совершенно разучился слушать. Он бессмысленно шарил глазами по бревенчатым
стенам, теребил застежку часов, наконец резко крикнул:
— Галя!
Вошла Галина Дмитриевна, в руках у нее был поднос со
стаканами и кувшином.
— Вот, Машенька, морс клюквенный, домашний.
— Галя, почему так долго? Егорыч здесь, не знаешь? —
отрывисто спросил Рязанцев.
— Я его не видела.
— Так поищи, выясни, уехал он или остался.
— Наверное, остался. Машина здесь. Галина Дмитриевна разлила
морс по стаканам и быстро вышла.
— Вы видите, какая она стала? — прошептал Евгений
Николаевич. — Не вылезает из деревенской церкви, не снимает своего идиотского
платка. Развернется предвыборная кампания, надо будет пустить сюда телевидение,
потребуются семейные сюжеты, а тут этот ее платок, постная физиономия. Да она
вообще откажется сниматься, заявит, что все это грех, бесовство. Знаете, мне
все чаще приходит в голову, насколько было лучше и спокойней, когда она…
— Перестаньте, Евгений Николаевич. С ней сейчас все
нормально. Лучше скажите, почему вы так напрягаетесь из-за Егорыча? Что-нибудь
случилось?
— Как будто вы не знаете. Убили Хавченко. Потом этого
писателя, как его? Ну, который писал биографию Хача, — Рязанцев поморщился и
защелкал пальцами. — Сказочная такая фамилия… Ладно, не важно, вы знаете, о ком
я говорю. С тех пор Егорыч ведет себя неадекватно. Он стал хамить.
— Погодите. Писатель Лев Драконов? — удивленно уточнила
Маша. — Разве ваш Егорыч был с ним знаком?
— Понятия не имею. Только знаю, что с ним на эту тему
беседовала милиция. Кстати, ваш хороший приятель, тот майор, помните?
— Арсеньев? — Маша удивилась еще больше или сделала вид, что
удивилась. Во всяком случае, слегка покраснела. Правда, Евгений Николаевич
этого совершенно не заметил, он продолжал раздраженно жаловаться на начальника
охраны.
— Полкан, холуй, пытается навязывать мне свою волю.
Разговаривает со мной, как на допросе. Беспредельно хамит. И вообще, он нас
сейчас наверняка слушает.
Маша как будто пропустила мимо ушей последнюю фразу и
нарочито небрежно спросила:
— Хамит? Странно. Неужели он не боится, что вы просто
откажетесь от его услуг? Ведь в конечном счете не вы от него зависите, а он от
вас. Найдется немало желающих занять его место.
— Ох, Маша, это легко сказать. Я трудно привыкаю к новым
людям, я вообще с возрастом все тяжелей переживаю всякие перемены, даже мелкие.
Когда в моей жизни что-то меняется, у меня такое чувство, словно я потерялся в
незнакомом городе, не знаю, куда идти, все чужое. А стоит освоиться,
привыкнуть, и сразу скучно.
«Да, скучно, — вздохнула про себя Маша, — это, пожалуй,
главная проблема. Он не может ни на чем сосредоточиться, кроме собственной
тупой усталости. Конечно, в таком состоянии он провалится. Его просто не станут
слушать, рядом с ним даже воздух киснет, как молоко».
— Эти два года состарили меня лет на двадцать. Я все время
задаю себе один и тот же вопрос: «зачем?» Утром просыпаюсь и думаю: зачем
начинать день? Что он мне даст? У меня нет ни настоящих врагов, ни друзей. Вот,
допустим, ситуация с Егорычем. Он наглеет и хамит потому, что я его распустил,
и ему на меня плевать. У него нет злого умысла. Но мне от этого еще гаже. Нет
умысла, значит, обо мне вообще не помыслили, не подумали, пусть даже со злобой.
Мною просто пренебрегли. Меня не заметили. Что может быть ужаснее?
Маша слушала, и ей казалось, что не было никакого
двухлетнего перерыва. Все продолжается. В принципе, рядом с Рязанцевым должен
постоянно находиться его личный психотерапевт. У него колоссальная потребность
изливать на кого-то поток своих душевных шлаков. Она говорила об этом Хогану и
Макмерфи еще тогда, два года назад. Рязанцеву нужна нянька, неважно, кто
возьмет на себя эту роль: врач, друг, любовница. Конечно, в идеале — жена, но с
женой опять проблемы. Они не понимают друг друга, ее образ жизни вызывает у
него глухой протест, тоску и отвращение. На самом деле все просто. Рязанцев
безнадежно одинокий человек. Был бы он окончательным, однозначным фанатиком,
которому ничего, кроме власти, не нужно, не страдал бы так. Но в нем слишком
много намешано. Жажда руководить, командовать, возвышаться над толпой — и
простое естественное желание быть любимым, уткнуться носом в чье-то теплое
плечо. Это вещи несовместные, как злодейство и гений. Вот он и мучается,
хнычет, теперь уже не по-детски, а по-стариковски.
— Евгений Николаевич, вы хотите участвовать в кампании? Вы
чувствуете в себе силы возглавить объединенную оппозицию? — спросила Маша,
прервав поток его унылых откровений.
Он застыл, словно она только что вылила на него ведро
ледяной воды. Уставился на нее удивленно и гневно. Она улыбнулась ему.
— Хотите. Вижу, что хотите. Вот давайте об этом и поговорим.
Но только не здесь. Предлагаю выйти и погулять немного.
Чистокровный русский князь, попросивший автограф, и
перспектива полакомиться икрой смягчили сердце Рики Из клуба они с Рейчем
вышли, держась за руки. В такси, на заднем сиденье, целовались. Григорьев сидел
впереди, рядом с шофером, и старался не попадать взглядом в зеркало заднего
вида.
Самый большой выбор икры был в новом русском ресторане
«Кремль» В отличие от прочих русских ресторанов, этот обошелся без
павлово-посадских платков, матрешек и балалаек. Хозяин был немец из бывшей ГДР,
русских корней не имел, языка не знал. Он оформил свое заведение в стиле
сталинского ампира. Гипсовые колонны, золоченые колосья, серпы и молоты,
скульптуры рабочих и колхозниц вдоль стен, хрустальные люстры и плафоны,
расписанные как в московском метро.
— Вам должно здесь нравиться, — ободрил Григорьева Рейч. —
нечто неопределенно ностальгическое. После развала Советского Союза и
воссоединения Германии русские и немцы чувствуют себя почти родственниками. Во
всяком случае, здесь многие стали увлекаться Россией, причем именно ее тоталитарным
прошлым.
— Обожаю имперскую стилистику! — сообщил Рики. — Есть в этом
величие, душевное здоровье, это вам не утонченный модерн начала века, это мощь
мировых гигантов, мускулы, жесткость, определенность. Люди будущего,
люди-клоны, будут жить в таких интерьерах.
