Рейч замолчал, и стало тихо в гостиной. Григорьев слышал его
сиплое дыхание и шорох страниц. Рейч быстро листал книгу, наконец нашел, что
искал.
— Забавно, что Лида Баарова тоже вела дневник. «Я была
влюблена в этого сильного мужчину, начиненного властью. Он целовал каждый
сантиметр моего тела, он делал все, чтобы в первую очередь наслаждение получила
я, а не он. И даже когда он предложил мне незнакомые виды любви, я не
испугалась. Мы занимались любовью всю ночь, и если бы не утреннее совещание у
Гитлера, Йозеф бы не остановился никогда!». Она умерла всего лишь два года
назад. Я встречался с ней в Праге. Она до глубокой старости не могла забыть
своего маленького косолапого любовника.
— Да, все это очень интересно, Генрих, но вы знаете, уже
третий час ночи, — сказал Григорьев, — я бы хотел…
Рейч болезненно сморщился и помотал головой.
— Не перебивайте меня, Андрей. То, что я рассказываю, очень
важно Эта информация для вас сейчас ценнее любой другой Вы сами поймете, чуть
позже. Пока просто поверьте мне на слово. Не спешите, и вы не пожалеете, что
потратили ночь. Вы спасли мне жизнь, а я не люблю быть в долгу. Если хотите
спать, выпейте еще чаю.
— Хорошо, — вздохнул Григорьев, — хорошо, Генрих. Простите,
что перебил.
Рейч кивнул, улыбнулся и перевернул страницу.
— Роман с Бааровой чуть не стоил Геббельсу карьеры. Он впал
в немилость. Но случай и сообразительность спасли его. В Париже был убит
немецкий дипломат. Убийца оказался евреем. Геббельс выступил перед боевиками
партии на юбилее «Пивного путча» и призвал отомстить евреям. Так был придуман и
организован грандиозный общегерманский еврейский погром 9—11 ноября 1938 года,
вошедший в историю под названием «Хрустальная ночь». И сразу за этим последовал
приказ Геббельса всем евреям носить на рукавах желтые звезды. Фюрер был
доволен. Он простил своего пылкого министра и вновь приблизил его к себе. На
правах близкого друга, вождя и божества помирил Йозефа с Магдой. Каждого
очередного ребенка, который рождался в этом семействе, называли на букву «Г».
Гильде, Гельмут, Гельда, Гайде, Гедда, Гольде, — Рейч поднял тяжелый том и
поднес почти к самому лицу Григорьева семейную фотографию Геббельсов.
— Я знаю, что она их всех отравила в мае сорок пятого, —
сказал Григорьев и отвернулся.
— Не сомневаюсь, что вы это знаете, Андрей. Но сомневаюсь,
что вы когда-нибудь взяли на себя труд подумать — почему? Согласитесь, среди
исторических персонажей всех времен и народов вряд ли найдется вторая такая
дама. Представьте, с той степенью живости, с какой позволит вам ваше воображение.
Молодая красивая женщина, очень женственная, холеная блондинка с большими
нежными глазами. Не пьяница, не наркоманка, не сумасшедшая. По отзывам всех,
кто ее знал, милая, обаятельная, чувствительная. Она укладывает шестерых своих
детей в кроватки. Младшей девочке три года. Перед этим она попросила врача,
который оставался вместе с ними в бункере, вколоть детям инъекции морфия, а
когда они заснули, собственноручно вложила каждому в рот по ампуле с цианистым
калием и сжимала им челюсти, чтобы ампулы раскололись.
Григорьев встал, прошелся по гостиной, закурил.
— Генрих, а зачем мне это представлять? — спросил он тихо,
по-русски
Но Рейч. казалось, не расслышал вопроса.
— Врач предлагал ей вывести детей из бункера, отвести в
госпиталь, отдать под опеку Красного Креста. Знаете, что она ответила?
«Невозможно. Это дети Геббельса». Взяла из шкафа шприц, наполненный морфием, и
вручила врачу. Врач потом плакал. Его звали Гельмут Кунц.
Он был хорошо знаком с доктором Отто Штраусом. Между прочим,
именно Отто Штраус снабдил всех, кто остался в бункере к маю сорок пятого,
ампулами с цианистым калием.
— Генрих, а как к вам попал его перстень? — спросил
Григорьев.
— Я же сказал, не спешите. Всему свое время. На Очереди у
нас совсем другой персонаж. Мартин Борман. Сын мелкого почтового служащего из
провинциального городка. Хальберштадт. Закончил курсы специалистов сельского
хозяйства, пока учился, стал активным членом Молодежного объединения против
засилия евреев, при Германской национальной народной партии. Торговал
продуктами на черном рынке, был успешным спекулянтом. Умел делать деньги на
голоде и безработице. В НСДАП вступил в двадцать седьмом году, через год стал
начальником хозяйственного отдела. К тридцатому году сблизился с Гиммлером,
помогал налаживать финансовый механизм работы СС, стал управляющим кассы
взаимопомощи НСДАП.
— Я читал, ему удалось ускользнуть из Берлина в мае сорок
пятого, — сказал Григорьев, — он скрылся в Латинской Америке вместе с деньгами
партии.
— Нет. Он погиб в Берлине, прорываясь сквозь оцепление. Но
точно это стало известно только четыре года назад, когда провели экспертизу ДНК
останков. Впрочем, это совсем другая история. Мартин Борман перстня «Черного
ордена» не носил, в теорию космического льда не верил. Он верил только в
деньги. Он знал, как их достать, и умел ими распорядиться. Деньги стояли для
него на первом месте, а власть на втором. Он заработал любовь и доверие фюрера,
отстегивая ему наличные нужды крупные суммы из кассы взаимопомощи партии, а
кассу пополнял, выбивая еще более крупные суммы из карманов самых богатых
промышленников Германии. Упрямо теснил своим мужицким крепким плечом всех, кто
подбирался к фюреру слишком близко, и в итоге стал тенью Гитлера. Контролировал
его личные расходы, строительство резиденций, все, вплоть до кухни и подарков
Еве Браун. Но я упомянул этого хитрого жадного орангутанга лишь потому, что он
удивительно похож на тех, кого сегодня у вас в России называют олигархами.
Смотрите, как интересно. Я, кажется, уже говорил вам, что Владимир Приз как
будто родом из Третьего рейха. А Мартин Борман вполне современный персонаж.
Время — понятие относительное. Я думаю, если бы эти двое встретились, они бы неплохо
поладили.
— Но, слава Богу, они никогда не встретятся, и вообще,
Генрих, не каркайте!
— Что? — Рейч удивленно шевельнул бровью. — Вы хотели
сказать, не будьте вороной?
— Нет. Совсем другое, — Григорьев улыбнулся, — я хотел
сказать: не накликайте беду.
— Разве слова что-нибудь меняют? Нет, Андрей. Болтать можно
что угодно. В истории работают совсем другие механизмы. Все повторяется,
переплетается. После Первой мировой войны в Германии никто ни во что не верил.
Нищета, безработица, коррупция, ночные клубы, игорные заведения, публичные
дома. Обнаженные танцоры и танцовщицы извивались перед пьяной публикой. Это
«была эпоха черной магии, астрологии, садизма и мазохизма. Немцы, затаив
дыхание, следили за громкими судебными процессами над маньяками и вампирами.
Газеты печатали самые жуткие подробности убийств. Жестокость стала чем-то вроде
общенационального наркотика. Все странное, извращенное, патологическое
приветствовалось, все нормальное, здоровое объявлялось скучным и серым. Вам это
ничего не напоминает? Германия после Первой мировой, Россия после развала СССР
похожи, как родные сестры.
