Настя не сомневалась, что Вера все организует быстро и толково
и обожженная девочка попадет в хорошие руки.
* * *
За гостиничным завтраком Григорьев встретил Кумарина.
— Как успехи? — спросил он нетерпеливо.
— Никак.
— То есть?
— То есть пока ничего конкретного, — Григорьев зевнул,
разрезал булочку и принялся намазывать ее маслом.
— Но вы вернулись только утром. Вы провели там всю ночь.
— Да. Вернулся утром, лег, думал, усну, как убитый, но не
смог. Вот, пришел завтракать. Чувствую себя отвратительно.
— Рассказывайте! — Кумарин залпом выпил апельсиновый сок,
скрутил трубочкой тонкий ломтик сыра и отправил в рот.
— Что именно? — спросил Григорьев и опять зевнул.
— Все. Весь ваш разговор, от слова до слова.
— Главы из романа Рихарда Мольтке «Фальшивый заяц» тоже
пересказать?
— Не надо, — Кумарин помотал головой и добавил себе сливки в
кофе, так много, что полилось через край.
Григорьев задумчиво жевал булочку и щурил сонные глаза.
— А зря. Этот мальчик, Рики, очень забавный тип.
— С каких это пор вас стали забавлять юные голубые
проститутки? — противно улыбнулся Кумарин.
— Почему вы так неуважительно отзываетесь о человеке,
которого никогда не видели? — спросил Григорьев, наблюдая, как с донышка чашки
капает на светлые брюки Кумарина кофе со сливками — Мольтке писатель, весьма
состоятельный господин, несмотря на юный возраст. У них с Рейчем все общее,
включая недвижимость и банковские счета.
— Даже так? — Кумарин шевельнул бровями, поставил чашку, поморщившись,
промокнул салфеткой пятно на брюках. — Вы хотите сказать, Генрих Рейч совсем
свихнулся на старости лет?
— Есть немного. Он всю ночь читал мне лекцию о Третьем
рейхе. Он пока не спешит узнать, что мне от него нужно, зачем я к нему явился.
Говорит сам, очень много говорит, в основном о Третьем рейхе, о Гиммлере,
Геббельсе, Бормане, о том, что это все до сих пор живо и способно возродиться,
причем не где-нибудь, а в России.
— Ох, бедные мы несчастные, вечно балансируем на краю
пропасти и гуляем по лезвию бритвы! — Кумарин ухмыльнулся, покачал головой. —
Мало нам кризисов, парламентской бестолочи, олигархов, коррупции, Чечни. У нас
теперь еще и фашизм зреет. Какие же, интересно, он приводил аргументы?
— Никаких. Только общие слова о духовном упадке. Ему
хотелось порассуждать. А мне пришлось слушать. — Григорьев зевнул так, что
свело скулы. — Он всю жизнь изучал историю нацизма, и ему надо с кем-то
поделиться знаниями, мыслями. К старости эта потребность становится почти
болезненной. Ужасно, когда тебе есть, что рассказать, а слушателей нет.
— Пусть пишет мемуары, — пожал плечами Кумарин, — или
диктует их своей голубой фее. Он же писатель, этот Рики. Кстати, вы не забыли
мою просьбу?
— Какую? — удивился Григорьев.
— Вы передали Генриху привет от Колпакова?
— Всеволод Сергеевич, перестаньте, пожалуйста, я слишком
устал. Скажите прямо, зачем вам понадобился этот загробный генеральский привет?
Взгляд Кумарина на миг заледенел. Он смотрел в пустоту, не
моргая. Пауза затянулась.
— Всеволод Сергеевич, — тихо позвал Григорьев.
— Будто вы не поняли, — Кумарин прищурился и покачал
головой, — вы говорили с Рейчем о Драконове и генеральских мемуарах?
— Ну да, говорили. Драконов убит. А мемуары вполне могли
оказаться его выдумкой. Вам это зачем, Всеволод Сергеевич?
— Охочусь за генеральскими деньгами, — раздраженно отчеканил
Кумарин.
— Своих не хватает?
— Я жадный.
— Да, есть немного, — с удовольствием согласился Григорьев.
Кумарин насупился и слегка покраснел.
— Что касается мемуаров, то я отлично знаю: их нет. Но
осталось несколько интервью писателя Драконова. Есть точные сведения, что
генерал Жора действительно хотел надиктовать ему свои воспоминания, что они
были хорошо знакомы и что Драконов предложил Рейчу права на издание книги,
которую собирался написать. Наконец, есть труп Драконова. Между прочим, этим
трупом занимается хороший знакомый вашей дочери. Тот самый майор оперативник, с
которым она сидела в ресторане два года назад.
— Арсеньев, кажется? — Андрей Евгеньевич сделал равнодушное
лицо.
Маша рассказывала ему об этом майоре. Она ни словом не
обмолвилась о том, что между ними что-то было, или могло быть, в прошлый ее
приезд в Москву, два года назад, но Григорьев достаточно хорошо знал свою дочь.
— Арсеньев Александр Юрьевич, — тихо, почти шепотом,
произнес Кумарин, — тридцать восемь лет, разведен, детей нет. Очень честный,
порядочный человек. Взяток не берет. Десять лет ездит на одной машине, на
старом «Опеле». Если повезет, дослужится до полковника. Но генералом не станет
никогда. После развода с женой долго жил с ней в одной квартире, поскольку
милицейская зарплата, как вы понимаете, не дает возможности быстро решать
жилищные проблемы. Правда, этой зимой он наконец переехал. Теперь у него
маленькая однокомнатная конура в новостройке на окраине Москвы. Зато отдельная.
Он почти счастлив. Нет, что я говорю? Он совершенно счастлив, этот майор. Он
влюблен в вашу дочь, влюблен так, как это могут только такие, как он, честные
порядочные люди. Я не знаю, встретились они в Москве или еще нет, но уверен,
это случится довольно скоро. Не берусь судить, понравится ли это руководству,
как ее, так и его. Они ведь оба люди подневольные, военные, можно сказать. Ну
что же вы молчите, Андрей Евгеньевич? Почему не шипите на меня: «Оставьте мою
дочь в покое, не трогайте Машку!»
— Вы зачем завели этот разговор, Всеволод Сергеевич? —
Григорьев залпом выпил остатки воды.
У него пересохло во рту, и сонливость прошла. Он перестал зевать,
сердце забилось чаще. Кумарин заметил это и снисходительно улыбнулся.
— Мне казалось, вам должно быть интересно. Вам, Андрей
Евгеньевич, хочется дожить до внуков. А у Машки проблемы с мужчинами после
того, что с ней случилось в четырнадцать лет. Замуж она не хочет. Не потому,
что защитилась на своей работе, просто не любит пока никого. Но могла бы,
честное слово, могла бы полюбить. Я отлично представляю себе ее рядом с этим
Арсеньевны. Простите мне стариковские сентиментальные фантазии. Это невозможно.
Вы знаете. Я знаю. Но самое грустное, что они тоже знают. И он, и она.
